– Отлично, – согласилась Маша. – Мне не надо интервью. Я хотела у вас узнать, кто вон та дама с косой. Почему-то нам ее не представили.
Лида захохотала оскорбительным русалочьим смехом, но Маша не обратила на нее внимания.
Рессель вытаращил глаза. Маша не отрываясь смотрела на него, неизвестно почему чувствуя свою победу, полную победу, хотя ничего такого не происходило: Лида по-прежнему смеялась оскорбительным смехом, а Андрей был совершенно безучастен, как человек, которому безумно надоело все.
– Которая с косой? – переспросил Рессель и оглянулся.
– Это она про Наденьку, – подсказала Лида, – господи, надо же быть такой идиоткой!..
– Перестань, – резко прервал ее Рессель, и странно было, что так резко. – Если вы про ту даму…
– Именно про нее.
– Это Надежда Головко, жена Бориса, который вот-вот должен приехать, – несколько растерянно объяснил продюсер. – Борис Дмитриевич Головко…
– Я знаю, кандидат в украинские президенты, – быстро договорила Маша. – Спасибо вам большое, вы все очень милые люди.
И она обогнула столик с напитками и пошла «к своим», туда, где хохотал Весник, злился Родионов и стрелял глазами Веселовский.
Она шла, чувствовала, как взгляды актеров и продюсера сверлят ей затылок – в-ж-ж, в-ж-ж, поворачивается сверло, – и гадала, что могут означать все эти странности.
Плачущая за деревьями Лида, угрозы незнакомца, которым оказался Стас Головко, окровавленный нож в раковине, который затем исчез, и еще какая-то жажда крови, о которой только что говорил своей жене знаменитый актер Андрей Поклонный, и в придачу какие-то три дня сроку, который он получил, и кажется, Лида в кустах тоже говорила что-то о сроках.
Может, у них долги?..
– Дмитрий Андреевич, это Надежда Головко, жена Бориса Головко. С ним должен был встретиться наш Кольцов.
– Какой это ваш?..
Маша промолчала.
– Что они там тебе наговорили?
Видел, поняла Маша. Все видел.
Объясняться или жаловаться ей не хотелось.
Она не могла бы это объяснить, но для него она всегда должна оставаться самой-самой: самой умной, самой приспособленной, самой деловой, самой хваткой. Самый хороший секретарь, самый ловкий водитель, самый незаменимый помощник, и кофе тоже варит лучше всех! Пожаловаться – значит признаться в том, что она слаба. Маша ненавидела, когда он замечал ее слабости или страхи.
Слишком опасно. Слишком горячо.
Не может и не должно быть никаких иллюзий. Он узнает, чего она страшится, о чем жалеет, что не дает ей уснуть в три часа ночи, и использует все это против нее.
Все, что вы скажете, может быть использовано против вас!
Так уже было однажды, и до сих пор оно еще живо, и до сих пор еще ничего не обошлось, и каждый звонок по-прежнему тревога – вдруг это наказание, а вдруг это оно, прошлое, вызывает ее из телефонного аппарата?! Самое ужасное, что из-за ее дурацкой доверчивости в это оказались втянуты дети!.. И когда Сильвестр задерживается после шестого урока и ноет, что хочет поиграть с Димкой в волейбол, а Леркин детский сад в полном составе отправляется на утренник в Дом детского творчества, неконтролируемая тревога подло впивается в сознание и сосет, как пиявка, разбухая и заслоняя собой белый свет. А вдруг?.. Вдруг именно во время волейбола или утренника случится то, чего ты больше всего боишься и что в какой- то момент тебе не удалось предотвратить?!
Родионов ничего этого не мог знать и спрашивал только «из интереса», и поэтому Маша не стала ему ничего объяснять.
Сильвестр Иевлев маячил за французским окном, зайти не решился и только делал знаки, пытаясь привлечь ее внимание. Он был красный, облизывал губы, одна штанина задрана, а волосы стоят дыбом.
Маша в ответ тоже сделала ему некий знак, который означал «подожди, я сейчас!», и Сильвестр в ответ принялся энергично жестикулировать. Маша ничего не поняла. Она почти не слушала, о чем говорят Родионов и Веселовский, опять про романы, кажется, и про страсть или про ревность, что ли!.. В первый раз за годы безупречной службы ей было наплевать на умные разговоры и на явное неудовольствие шефа, который так и не получил книг «на подпись».
Ее беспокоила жестикуляция Сильвестра и то, что он маячит на лужайке без всякого «прикрытия» – никого из Кольцовых не было видно. Ее беспокоил упорный, как будто прилипший к ней взгляд Матвея Ресселя и странное поведение красотки Лиды. Ее отвращение к «секретарше» и «прислуге» казалось чрезмерным, ибо Лида все же не была столбовой дворянкой, а Маша дворовой девушкой, которую застигли в хозяйских покоях, когда она примеряла на себя фамильные бриллианты! Машу беспокоил нож в раковине – не столько он сам, сколько его загадочное исчезновение. Ее беспокоил Андрей Поклонный, который ненавидел свою жену. И Мирослава беспокоила, потому что могла в любую минуту выставить ее из-за стола, или еще как-то унизить, или – еще ужасней! – унизить Сильвестра.
И внезапный приезд Веселовского беспокоил ее, и его невразумительное объяснение, как он тут оказался.
Странно, что больше никто не беспокоился.
С отсутствующим видом она еще постояла возле «своих», а потом стала галсами продвигаться в сторону французских окон, за которыми маячил совершенно изведшийся от ожидания Сильвестр.
