– Ничего, это пойдет ему на пользу. – Пилберг сумрачно забарабанил пухлыми пальцами по столу.
– Дело семейное, верно? – Володя шевельнулся на своем стуле. Гуль заметил, что в глазах приятеля разгорается тот же сумасшедший огонек, что и у Фергюсона.
– Вы не ошиблись. – Холодно сказал Пилберг. – Дело самое обыкновенное. Даже в примерных семьях случается, что детей порют ремнем. И никто не торопиться осудить за это родителей. Потому что это их право и их ответственность.
Капитан задиристо приподнял подбородок.
– А стрелять в людей, стало быть, ваше право?
Пальцы Пилберга замерли. Видно было, как он напрягся, и Гуль тут же решил про себя, что воспользоваться оружием ему не позволит. Схватит, как только тот потянется за пистолетом. Или даст по кумполу той же тарелкой с фрикасе.
– Одну секундочку, сеньоры! – вмешался Пол. – Думаю, ничего хорошего не выйдет, если все мы тут начнем палить друг в друга из чего попало. Нервы у всех на взводе, оно и понятно, но согласитесь, это не повод для ссор. Может, стоит всерьез обсудить гипотезу Фергюсона? Я говорю об этой чертовой иммитации.
– Гигантская лаборатория с подопытным материалом? – Трап покосился в сторону Пилберга. Он тоже был непрочь подыграть Полу.
– А почему нет? Во всяком случае подобный вариант мы подробно не проговаривали.
– Сволочи! – Трап захрустел костяшками. – Добраться бы до тех, кто затевает такие штучки! Слышал я про такие центры. Вырезают людям разные органы и наблюдают потом, как они без них обходятся. Или лекарства какие-нибудь новые испытывают…
– Не горячись, Трап. Это ведь только гипотеза, – Пол в смущении потер виски. Роль конферансье ему явно не шла. – Для начала нам не мешало бы обзавестись критериями, исходя из которых, можно было бы оценивать тот или иной факт. Я хочу сказать, что необходимо еще раз припомнить все сколь-нибудь весомые события, последовательно выстроить в цепь, и только тогда нам удастся провести грань между вымыслом и реальностью.
– Не понял? – Хадсон приподнял голову. – Другими словами, призвав на помощь логику, ты собираешься установить, сон это или не сон?
– Примерно так, – Монти кивнул.
– А может ли человек, находящийся во сне, приходить к подобным умозаключениям?
– Я полагаю… – лейтенант поскреб пятерней макушку. – Полагаю, что да.
– Черт побери! – простонал Сван. – Может, в самом деле нет никакой каракатицы? А есть эта самая дьявольская лаборатория, где сначала накачивают галлюциногенами, а потом изучают психику и все такое!
– Вы что, хотите сказать, что все это бред? – дрожащим голоском спросила Катарина.
– Ну да! – Сван страдальчески сморщился. – Представляю себе картинку! Дюжина полутрупов в креслах с закаченными под лоб глазами и толпа очкариков, снующих вокруг с капельницами и прочим медбарахлом. Но почему они выбрали именно нас? Ведь на такие вещи должен быть предварительный контракт, согласие клиента…
– Честно говоря, мне такая версия не представляется убедительной, – пробубнил Хадсон. – Если бы это было так, навряд ли мы рассуждали бы столь здраво. И потом создать такую сложную и длительную галлюцинацию…
– Да еще коллективную! – подхватил Трап.
– Вот-вот! Что-то не верится. Уж проще всего свалить все на Мудрецов.
– А на кой, спрашивается, им нужно что-то там иммитировать? Они же гиганты по сравнению с нами. Если понадобится, в любое время дня и ночи возьмут голыми руками!
– Тогда что делать с этими идиотскими снами? Или мы сами их выдумываем?
– Проф! – Пол Монти вымученно взглянул на молчащего Пилберга. – По-моему, мы буксуем. Подайте трос, дружище.
Профессор пошевелил губами и еще больше нахмурился. «Подавать трос» он явно не собирался. Возможно, переживал за свой недавний срыв. Фергюсон был необходим ему, как начинка пирожку. Без злобного лохматого крысенка всякий его монолог протекал вяло и безыскусно.
– Здесь нет проторенных дорог, – ворчливо начал он. – Все, что мы можем, это начать с нуля, пересматривая прошлую жизнь заново, подвергая сомнению каждый пустяк… Появятся критерии, появятся и исходные точки. Тут я согласен с Полом. Рассуждать о пространстве, не имея под рукой сколь-нибудь подходящей системы координат, невозможно. В противном случае нам останется принимать этот мир таким, каков он есть или, вернее, каким он нам кажется.
– Пилберг и Гегель против Фейербаха! – объявил капитан. – Материя не является субстратом реальности, потому как эту самую реальность решено принять за искомое неизвестное. Вы, кажется, сдаете позиции, профессор?
Пилберг угрюмо воззрился на него. Ему было явно не до спора, свою порцию он уже получил. Так и не ответив, он отодвинул от себя чашку и тяжело поднялся. Шагами больного покинул террасу.
«Вот и вся философия на сегодня,» – Гуль оглянулся на Володю. Глаза приятеля вновь потускнели. Ни тени торжества. Гулю захотелось встать и уйти вслед за профессором, но он продолжал сидеть вместе со всеми. Зачем? Он не знал этого. Инерция духа, заторможенная диалектика. В этом он не отличался от прочих, в этом кое-что понимал. Оттого, может, и испытывал подобно многим смутную тягу к спорам, злым и бесцельным, к диадам, вызывающим довольство именно своей неразрешимостью.
Гуль заставил себя переменить положение ног, рассеянно скрестил на груди руки. Еще один самообман, внушение себе и окружающим собственной мнимой значимости. Живой обязан жить, и это должно проявляться внешне – в словах, в жестах, в том же положении ног.
Вяло и отдаленно Гуль подивился пришедшим на ум мыслям. Никогда прежде ни о чем подобном он не думал. Откуда же такие перемены? И к добру ли? С некоторым удовольствием он ощутил, как встрепенувшейся рыбешкой закопошилась под черепом логика, и все разом стало чуть проще. За спиной протянулся нелегкий день, – этим и следовало истолковывать странное его состояние. Вдобавок ко всему еще и этот ужасный выстрел…
Однако до чего спокойно колонисты восприняли выходку Пилберга! Или подобное происходило не впервые?
Нахмурившись, Гуль подумал о собственном отношении к происшествию. Ничего определенного в нем не родилось. Вспышка удивления, некоторый интерес к профу и более ничего. Полная индифферентность… А в общем – что случилось, то случилось, и незачем более ломать голову. Разумнее дождаться ночи, потому что с нею явится и забвение. Переживания дня, горячие и колючие, расползутся по бесчисленным нишам и укромным окопам, схоронившись и поджавшись, перенесутся в область воспоминаний. Без сомнения ночь – величайший лекарь. Она вершит то, что не под силу искуснейшим из эскулапов. Без нее люди сходили бы с ума еще в раннем младенчестве. Жизнь можно усваивать лишь порциями. Ночь приближает смерть, но отдаляет сумасшествие. И на том ей спасибо. Да и что она может, если благополучие с самим собой – первый и единственный признак истинного здоровья, если нетерпимость есть зло, а терпимость – попустительство и в конечном счете – то же зло? Как ни вертись, выход один – сумасшествие. Тот ум, что подарен нам природой, ужасающе бессилен. Чтобы вырваться из клетки, прутья приходится ломать. По счастью, это возможно и дарованных той же природой предохранителей не так уж много. К совершеннолетию человек пережигает все до единого. Если, конечно, не зарывается в ил и не пытается летать. Оно и понятно. Зудливые инстинкты принуждают жить – и жить в полную силу, и мы пытаемся приноровиться к тому, к чему приноровиться невозможно, достраивая себя подобно рапане, планомерно подменяя окружающую действительность приятными иллюзиями и розовым благообразием. Это единственное, что нам остается. И единственное, что видится…
Гуль тряхнул головой, и мысли, смешались, неожиданным образом выстроившись в отчетливую фразу: «Можно довольствоваться иллюзиями и оставаться человеком, а можно пойти и дальше. Например… Например, стать Мудрецом…» Встревоженно Гуль потянулся к вискам. Торопливо встал из-за стола. Конечно! Теперь он знал, откуда у него такие мысли. Это снова были
Он взглянул на Володю, знаком дал понять, что уходит. Согласно кивнув, Володя тоже поднялся.
