Дитя Плазмы

Уже через пару минут они входили в свою комнату.

– Я давно вас жду.

Оба вздрогнули. На кушетке, возле самодельного столика, расположился незнакомец. В сумраке разглядеть черты гостя представлялось невозможным, но Гулю показалось, что человек страшно худ. Он выглядел костлявым подростком – ни больше, ни меньше. Никаких мышц, сутулые плечи и выпирающие повсюду кости. Тяжелая лобастая голова вопреки законам тяготения умудрялась держаться на тоненькой шее. Приветливым жестом гость указал на кушетку напротив.

– Пожалуй, мне следует представиться. Я Зуул, бывший хозяин этой лачуги.

– Я знал, что вы придете. – Капитан шумно вздохнул и, как показалось Гулю, – с явным облегчением. Он изумленно взглянул на приятеля. Не произнося ни звука, шагнул к кушетке. Подобных гостей лучше принимать сидя. Опустившись, Гуль неприязненно оглядел пасмурное жилище и разрешил:

– Валяйте! Говорите о чем угодно. Сегодня мне уже все равно…

* * *

Хотите снять нервное напряжение, встаньте под ледяной душ или выжмите пудовую гирю столько раз, сколько сумеете. Тем самым будет уничтожен избыток неконтролируемой энергии, а вы таким образом добьетесь релаксации с желаемым облегчением. Психика – вещь тонкая, и перегревы для нее опасны.

Увы, здесь не водилось ни воды, ни гирь. Руки у Гуля тряслись, как у больного старика, и в возбуждении он почти не замечал дороги. Прыжком перемахнув через высокий валун, он зацепился ногой о камень и, растянувшись на земле, хрипло рассмеялся.

Отсюда можно было выбраться! Можно!..

Зуул объяснил каким образом это претворить в жизнь. Все оказалось проще простого, и Гулю хотелось кричать об этом во все горло, кричать так, чтобы задрожали багровые горы и на одно-единственное мгновение стало тошно гигантскому радиоактивному слизняку. Теперь уж им недолго терпеть друг друга!

Поднявшись, Гуль потер ушибленное колено и на минуту задумался. Могло ли получиться так, что Зуул обманул его? Словно отвечая самому себе, покачал головой. Нет, в обман Мудреца не верилось. Этот человек с телом оголодавшего подростка внушал уважение даже тогда, когда молчал. Говорил же он о вещах достаточно сложных, но языком ясным и удивительно доходчивым. Есть люди, словам которых хочется верить. Зуул был из таких.

Всю прошедшую ночь они так и не сомкнули глаз. Им было о чем поговорить. Голос Зуула звучал монотонно, но слушать его не составляло ни малейшего труда. Более того – слушать Зуула было приятно. Это был сумбур и это была проповедь. Мудрец рассказывал о каракатице, о четвертом измерении, о двойном разуме и наслаждении, получаемом от познания непреходящих истин. Он утверждал, что вечность возможна, и, если жизнь, предвидя свой конец, восстает, – она уже тем самым вступает в единоборство со смертью. Не убоявшийся труда и борьбы способен жить вечно. Смысл умножает силы, а сила умножает годы…

Эта ночь враз и навсегда решила Володькину судьбу. Искусная канва слов оказалась сетью, в которой капитан безнадежно запутался. Он и сам рад был запутаться. Так, вероятно, рады женщины мужским объятиям, мужскому надежному плену.

Самое интересное, что за время беседы они не задали Мудрецу ни единого вопроса. Зуул читал мысли собеседников, как раскрытую книгу, угадывая малейшие интонации в их непонимании. В сущности беседа представляла собой единый непрерывный монолог. И как только Гуль начал уставать, Зуул тотчас понял это и отпустил его. Выскользнув наружу, Гуль хмельной поступью зашагал по улочке – в горы, в тишину, куда угодно! Наедине с собой ему следовало окончательно собраться с духом, переварить услышанное и обдумать все до последней буковки.

Он шел и плыл, не замечая окружающего. Движение группировало мысли, подстегивало мозг ритмичными импульсами. Смутно и издалека приходило осознание того, что он часто и невпопад улыбается, может быть, даже смеется. Ни дать, ни взять – веселящийся дурачок!..

Гуль и не заметил, как оказался под высокой скалой возле здания мэрии. Здесь затевалось утро, и, просыпаясь, колонисты вступали в будни – каждым своим шагом, каждый со своими планами и думами.

Первым, как обычно вставал Ригги. О своем пробуждении он тотчас оповещал каким-нибудь стуком. С утра пораньше трудолюбивый каптенармус принимался мастерить в своем дворике, выполняя заказы на изготовление мебели, какой-нибудь мелочи из кухонной утвари. За Ригги просыпались дамы. Почему-то все враз. Поднимался звонкоголосый гомон, а чуть позже цепочка женщин отправлялась к «природным зеркалам», чтобы устрашиться произошедшим за ночь переменам. Один караул приходил на смену другому, а на террасу выбирались Фергюсон с Пилбергом и возобновлялся знакомый бубнеж. Для них это, вероятно, было чем-то вроде зарядки. Или, может быть, чашечки утреннего кофе.

Неуверенным шагом Гуль подошел ближе. Его ожидания подтвердились. Все повторялось, крутясь по одному и тому же кругу. Оживший Фергюсон, баюкая на груди раненную руку, умиротворенно выслушивал очередную тираду Пилберга. О случившемся накануне не поминал ни тот, ни другой. Разговор протекал непривычно мягко.

– …Не совсем так, Ферги, – говорил профессор. – Я утверждал, что каждому субъекту отмерен свой срок, только и всего. Но это отнюдь не годы! Я подразумевал совершенно иные единицы измерения. Временная протяженность – это не только секунды! Это плотность и сила наших эмоций, это количество седых волос и умерщвленных нервов. И наконец это число сердечных сокращений. Допустимо? Я считаю: да…

Чем-то обсуждаемая тема перекликалась с рассказом Зуула, и Гуль сделал еще один шаг по направлению к террасе.

Или это неспроста? Очевидная общность тем и мыслей? Гуль нахмурился. Сидит себе бедный Пилберг – властный и ненавидящий, не подозревая, что все его самые светлые озарения

– всего лишь нашептывания злейших врагов колонии. Не знает он и того, что рано или поздно они приберут к рукам каждого. Но кто-то отзовется сразу, как сделал это капитан, кого-то придется обихаживать месяцами.

Улыбнувшись, Гуль прислонился к каменному выступу. Отчетливо подумалось – в последний раз! И стало чего-то жаль, а голоса спорящих показались вдруг родными и близкими.

– …Самый банальный пример, пожалуйста! Спортсмен и лежебока. Вы полагаете, что, изменив образ жизни, вы повлияете на общую сумму сердечных сокращений? Ничего подобного! Пульс первого из них, я говорю о спортсмене, варьирует от ста восьмидесяти до пятидесяти ударов. Как видим, – явный перерасход и жесткая экономия. Сердце же лежебоки всегда будет выдавать свои стабильные семьдесят-восемьдесят сокращений. Просуммируйте месячный объем каждого, и вы заметите, что жизнь спортсмена более расточительна. Но!.. В конце концов в силу того, что он реже болеет, легче переносит стрессы и так далее, он выравнивается с нашим лежебокой. Разумеется, мы сравниваем людей, обладающих определенным физиологическим сходством.

– И что из всего этого следует? Что трижды да здравствует лень?

– Ни в коем случае! Я только предложил новую, доселе никем не используемую единицу измерения – сердечные сокращения. И еще раз подчеркиваю, это не часы и не годы. Меры, придуманные человечеством, годятся исключительно для технических задач. Сами знаете, кесарю – кесарево, а значит, и естественное требует естественных мер! Время каждого, мой дорогой друг, индивидуально! А мы до сих пор выстраиваем всех по одному ранжиру. – Пилберг поднял указательный палец. – Только в полной мере осознав, что каждый из нас – существо отдельное и исключительное, мы приблизимся к тому, что называют сейчас диагностикой.

– Если я правильно понял, вы всерьез верите, что человеческую жизнь можно измерить?

– Именно! – Гаркнул профессор. – Измерить! Линеечкой!.. К сожалению, я не биолог, но уверен, займись я этой темой, я пришел бы к потрясающим результатам. В мире науки это стало бы настоящей бомбой! Но, увы, я не биолог…

– Ну да, вы ядерщик. И бомбы у вас иного порядка…

– Идите к черту, Ферги! Вы же понимаете, о чем я говорю. Чуточку усилий, и я действительно приблизился бы к возможности подсчета отведенных нам лет. Медицинская статистика плюс самая обычная математика.