Бедствие захватывало, подминало под себя все новые и новые аулы. Были разрушены три города на севере от Каратау, огнем и мечом прошелся враг по аулам вдоль Боролдая, Бадама, Кошкар-Аты и Арыси.
Казахи сражались отчаянно, жизней не щадили, но врага остановить не могли. Гибли в тесных ущельях и возле узких речных бродов — под Иканом, Туркестаном, Карнаком, Шорнаком, Саураном и Жулеком.
Наверное, это и был конец света, о котором в давние времена твердили мудрецы и пророки. Степь была усеяна трупами. Куда-то бредут босые, оборванные люди — бе-женцы. Скот и все добро брошены или отобраны врагами. Потерявшие друг друга родные и близкие, порушенные семьи. Пепелища и разор всюду, куда ни бросишь взгляд.
Смерть, смерть и муки — унижения, голода, бесприютности.
Племена Старшего и Среднего жузов кое-как добрались до Бухары. Утопая по самые лодыжки в пыли, аргыны и кипчаки Среднего жуза вышли к берегам Тургая. Многочисленные кочевья Младшего жуза трижды обошли Сауран, продрались сквозь колючки Кызылкумов и потянулись к хивинским низинам.
Увидев этих несчастных, лица, одежда которых были покрыты толстым слоем пыли, можно было подумать, что люди и вправду сначала были созданы из глины... Скажи этим бедолагам лечь и глотать песок, они, кажется, лягут и будут глотать — голод...
На растениях не осталось ягод и семян, потом не осталось растений и трав. У каждого водоема ютились обессиленные люди и кипятили в кувшинах траву, делали отвары. Горький чагыр — и тот считался пищей. Корням алги и жаужумыра радовались, как белой кукурузе. Толокно из зерен дикого проса готовили только для ханов и султанов, чернь о такой еде и помышлять не смела.
Бородатые мужчины заводили свары, свалку, когда находили дикую редьку, дикую морковь — кусок — или дикий картофель — мондалак. Каждый норовил первым схватить то, что могло служить пищей... Еще вчера величавые седобородые аксакалы торопливо очищали от земли дикую морковь. Если кто-нибудь отыскивал что-нибудь съедобное, то тут же налетали люди и кричали: «Убирайся отсюда! Это мое! Я первый увидел! Проваливай!» На такырах взрослые мужчины вынимали из ножен кинжалы и как шальные бросались к «волчьей лодыжке», корни которой глубоко уходят в землю. Стоило кому-нибудь заметить шмыгнувшего в норку зверька, тотчас же пускали в норку дым, глядели во все глаза, следили, откуда зверек выскочит. Растолстевшие по весне псы ослабли теперь так, что не были способны даже лаять. Завидев человека, они из последних сил уносили от него ноги. Все звери куда-то попрятались, чтобы не оказаться на пути этих двуногих прожорливых существ, которые отлавливали и с жадностью поедали все, что только попадалось на глаза.
Степняки поневоле узнали, что змеиное мясо дает жирный и наваристый бульон, от туберкулеза хорошо лечит барсучье сало, а от воспаления легких — бульон из змеи, нарывы же можно свести, приложив к ним горячее собачье мясо. Горькая наука...
Каких только страстей не узнали и не творили люди в те годы! Бывали моменты — после каждого привала кочевья аксакалам приходилось считать младенцев в колыбелях. Тогда же родилась и пословица: «Ячмень и пшеница — пища, золото и серебро — всего лишь металл».
Оставив мертвых в безводных пустынях, живые добрались до Хивы. Поначалу хивинцы как могли помогали беженцам, претерпевшим столько бед и несчастий. Но где набраться милостыни не для десятка, не для сотни, а для тысяч и тысяч нищих. Поток их не иссякал. Хивинцы стали от них прятаться, хорониться за глинобитными дувалами... Беженцы принялись грабить базары, разорять посевы и бахчи. Скот на пастбищах стал исчезать на глазах у их владельцев. Жители Хивы перестали выпускать из дворов даже ишаков.
Бежавпше от захватчиков-джунгар казахи сами превратились в захватчиков и грабителей. Хивинцы не могли допустить, чтобы над ними средь бела дня кто-то стал учинять разбой и разор. Кривая сабля оседлавших коней хивинских джигитов срезала голову не одного казаха. Между хивинцами и казахами пробежала черная кошка.
Пересказать все несчастья, беды и позор тех лет невозможно! Лучше и не вспоминать... Абулхаир всегда,и спустя многие годы, содрогался при воспоминаниях о годах великого бедствия. Лишь об одном не может он не вспоминать — о гибели Матэ, мудрого Матэ, который лежал перед ним как живой, в величавом и спокойном раздумьи; о собственных мыслях и переживаниях над дорогой могилой.
«Если умные и энергичные джигиты проявят малодушие, излишнюю скромность, то свяжут по рукам и ногам и свое счастье, и счастье своего народа...» «В наше время народ сможет повести за собой не тигр, не волк, а лиса... То, что рыжая лиса превратилась в жучков-паучков, а потом снова обернулась лисой, наверное, означает надежду на будущее...» Слова Матэ жили в сердце Абулхаира, придавали ему силы в минуты отчаяния и печали, когда у него опускались руки и он не знал, что же делать, как и куда вести народ.
«Неужто и в самом деле народ, именуемый казахами, так и сгинет, разбредется навсегда, не найдя своего места на родной его земле? Не обретя и не сложив своей истории? Не поняв своего предназначения и не создав будущего, которое, как знать, могло бы быть и великим? — одолевали Абулхаира невеселые мысли. — Неужели казахи никогда больше не избавятся от бессилия и собственного безволия? А доля казахов — послушно идти туда, куда велит им нацеленное в затылок острие копья? Делать то, что прикажут враги? Неужто же казахи навсегда перестали быть хозяевами своей судьбы и будут катиться, что перекати- поле, гонимые бурями и ветрами, будут покорно и терпеливо сносить чужие тумаки?..
Нет, должен наступить день, когда народ воспрянет, покажет свою мощь, расправит плечи, взыграет в нем гордый, боевой дух предков и он примет единственно правильное решение — быть достойным его славных дедов и отцов!.. Наступит день, когда они избавятся от позорных прозвищ да кличек: «засаленный треух», «туземец», «нищий», «бродяга», «баран, идущий за бараном» и снова обретет свое подлинное уважаемое имя «казах» и почтительное обращение к себе.
Сможет ли мой народ выдюжить, не дать растолочь себя зубами злобных, словно стая волков, джунгар, жить с другими народами как равный на необъятной земле, которая кормит и греет даже червей и муравьев.
Должен собраться с силами и духом народ, терпящий жестокие лишения, страшное лихо! Должен вспомнить о том, что он народ. Ведь недаром же я когда-то собственными глазами видел, как куча, кишащая жуками и пауками, снова оборотилась лисой! Невозможно такое, чтобы сгинули с лица земли, пропали казахи! Настал мой час — смело выйти вперед! Если люди считают, что я выше, умнее и достойнее равных мне по роду, по крови тюре, то я обязан показать себя народу! Если осталась у меня хоть капля мужества — самое время оседлать решительность, как скакуна, и действовать!»
Однако, стоило Абулхаиру прийти к такому заключению, как дьявольский какой-то голос начинал нашептывать ему: «Ну хорошо, оседлаешь ты свою решительность, а что же дальше? Хивинцы стараются изгнать, выжить казахов из своих пределов, в глаза попрекают. Будучи в силе, на коне, казахи и то не смогли покорить ханства, пребывавшие в довольстве и сытости. Немалая польза и выгода, оказывается, в том, что в иных ханствах есть оседлые люди, дехкане, с утра до вечера колдующие на земле над посевами. Сыты подданные, одеты, обуты.
Эх, если бы удалось когда-нибудь снова встать на ноги, непременно набросил бы одну полу своего ханского халата на прохладные плоскогорья Сарыарки, а другую — на мутные воды Амударьи и Сырдарьи. Тогда не придется нам, как теперь, стоять с протянутыми ладонями перед теми, кто печет в тандыре хлеб. Не придется томиться, изводить себя мукой, отдавая дряхлым старикам за мешок ячменя выращенных в холе и неге дочерей.
Но это все мечты, все это, возможно, и осуществится в далеком будущем. А что же делать теперь, как поступить сейчас? Одно ясно: казахам необходимо найти место, где они могли бы наконец придержать и расседлать коней. И это место — здесь...»
Однажды в жаркий полдень примчался на взмыленном коне гонец Есета из рода тама. Истерзанное бедами сердце Абулхаира чуть не разорвалось: вдруг новое несчасть? В аулах, где жили племена адай, тама, табын, у самих не было покоя, но и другим они не давали покоя тоже. Они осели на землях между башкирами, туркменами и калмыками и все время проводили в стычках и взаимных набегах. Мало ли еще какая беда может нагрянуть в беспокойное то время, когда до обеда кричишь: «Алакай!», а после обеда — «Ойбай!»
О аллах, неужели на этот раз гонец несет радость? Дай бог ему здоровья, издали кричит: «Суюнши!
