Суюн-щ и!»
— Что за радость у вас?
— Жена батыра родила сына!
— Пусть малыш будет сильным и здоровым!
Судя по тому, что прискакавший издалека гонец никак не может собрать губы, расплывшиеся в широкой улыбке, новоявленный отец от счастья швыряет шапку в небо. Значит, нельзя не поехать на той, никак нельзя!
— Кому еще батыр послал радостную весть?
— Букенбаю, Батыру, Тулебаю, Байсау, Сырлыбаю, Шолану, Есенкулу, Даулыбаю, Сабытаю! - перечислял, захлебываясь от восторга, гонец. — Владыка-хан, не буду докучать вам, называя всех: лучшим людям послал, всем, кто считает себя опорой Жанарыса...
Абулхаир взял с собой свиту и направился на западное побережье Арала в аул Есета. Июльская жара уже была позади, но август еще не вступил полностью в свои права, поэтому зной держался летний. Отряд Абулхаира взобрался на вершину сопки, похожей на одиноко пасущегося в степи верблюда. Где-то вдалеке показалась пыль. Она разрасталась, будто хвост диковинного зверя. Всадники мчались на запад, как стадо бегущих куланов.
— И куда это они несутся как оглашенные!
— Да, видать, очень торопятся! Небось важные дела...
Когда свита хана спустилась с сопки и всадники заметили ее, они полетели еще стремительнее.
— Узнайте, что за люди, — приказал хан.
— Джигиты Абулхаира стали нахлестывать коней. Они давали всадникам знаки, что они-де мирные путники и не опасны для них. Но те не остановились и мчались как безумные.
Джигиты вернулись и доложили хану:
— Не дали догнать себя. Мы кричали им: «Стойте, поговорить надо! Мы не причиним вам зла!» Но они не остановились!
— Как выглядят?
— Трудно было разглядеть. На поводах ведут свободных коней, все кони темной масти, может в поту, потому и кажутся темными. Судя по всему, люди эти издалека!
— Отрядом не назовешь, немного их вроде. Но гонят, го-о-о-нят!
— Стало быть, послы или гонцы.
— Если посольство, где караван с подарками? Где большая свита?
Абулхаир ехал молча, прислушиваясь к разговору своих людей, вглядываясь в удаляющуюся пыль.
— Ладно, Есет нас заждался! — произнес он затем. — Не будем терять время!
К вечеру показался аул Есета на мысу, глубоко вдававшемся в Арал. В прошлом году Батыр совершил набег на Карагантуп и захватил пятнадцатилетнюю дочь туркменского бека... Это она родила Есету сына.
Укутав красавицу Жумабиби в выдровую шубу, батыр Есет швырял в пылающий огонь куски сала, хлопал в ладоши и приговаривал с восторгом:
— Лопнуло брюхо белой верблюдицы! Лопнуло брюхо белой верблюдицы, привалило счастье, привалило мне счастье!
Стали подъезжать гости со всех сторон... Потомки Жанарыса пировали в ауле два дня. Сначала был совершен обряд наречения младенца. Ему дали имя Куланды, потому что во время беременности мать тянуло на мясо кулана и потому еще, что мыс, где он родился, назывался Куланды.
Разделив с хозяином его радость, гости невольно, сами не заметив как, перешли к тому, что наболело. Повели разговоры о жизни в степи, несчастьях, которые мыкает народ, о событиях и новостях, которые каждый считал своим долгом поведать собранию.
Стремительных всадников видели все, кто ехал к Есету. Джигитам Букенбая удалось перехватить их. Оказалось, что это люди калмыцкого хана Аюке и что среди
них находился Саган Манжи, которого хан обычно использовал как посла в делах серьезных и важных...
Не зря носится здесь Саган Манжи в эти тревожные иремена, не зря, решили в один голос гости Есета. За этим что-то кроется. Но что? Лучшие люди степи ломали головы, не находя отгадки и этой загадке. У каждого были свои, зыбкие, неясные соображения на этот счет, но все держали их при себе, решив прежде всего вызнать, что думает Абулхаир.
— Сыбан Раптан и Аюке — что два пса, связанные одним ремнем. Если один рычит, другой может полеживать спокойно, — протянул неуверенно Букенбай и выжидательно уставился на Абулхаира.
Абулхаир сидел с непроницаемым видом. Потом, словно говоря о чем-то повседневном, наскучившем, бросил равнодушно:
— Может быть, так оно и есть...
Есет взорвался:
- Ну, ладно, наполучали мы тумаков от джунгар... Чего надо теперь этим воробьям-калмыкам? Давно не пробовали казахской камчи, видать, и зачесались у них зады!
Все улыбнулись вяло, будто отдавая повинность...
— С калмыками могут справиться наши дети, даже они! — подался вперед всегда сдержанный, основательный Есенкул. — Что же это мы, а?
— Да, хватит, довольно нам топтаться в белой пыли Хивы! Сколько можно глотать ее? Надо что-то предпринимать! — разгорячился Батыр, поднял камчу с инкрустированной серебром ручкой.
— Дня через три надо послать лазутчика в какой-нибудь калмыцкий аул. Может, узнаем новости, — спокойно произнес Абулхаир...
Во время собрания в ауле Есета никто не бросал в середину круга плеть, не было и споров. Неотвратимо и дружно все пришли к выводу: «Необходимо покончить с разобщенностью, хватит жить каждому по себе. Вон до чего дошли! Пора объединяться! Хоть мышей всем вместе ловить для пропитания, но не тянуть больше руки за подаянием».
И хотя никто, ни один человек не высказал этого вслух, но каждый про себя решил: «Не позднее нынешней осени налетим ураганом на калмыков. И скот отберем и усядемся на берегах Яика и Жема! Там будут наши пастбища — вместо тех, что отнял у нас проклятый контайджи!»
Абулхаир остался доволен этим коротким советом за скромным дастарханом смутной поры. Все ждут именно от него, убедился он, поступков и действий. Все на него смотрят с надеждой и ожиданием: «Что посоветуешь? Как следует нам жить дальше?» Не с упреком, не с завистью смотрят, а словно бы признавая его вожаком, словно бы взывая к нему: «Веди нас! Мы верим в тебя! Испытаем судьбу еще раз!» И от братского этого собрания, от братской этой беседы — без лишних слов, будто на домашнем совете, совете людей, близких, одинаково думающих и чувствующих, Абулхаир вдруг воспрянул духом, почувствовал забытую уверенность и легкость на сердце. Исчезло напряжение, которое держало его, как кольчуга, нескончаемые долгие месяцы. Стали ослабевать путы крепкого аркана, которым, казалось, были стянуты его ноги...
Нет, перед ним не появилась проторенная дорога! Но мелькнула тропинка, которая, похоже, выведет его из тупика. И эта едва заметная, едва различимая, словно на белесом такыре, тропка-ниточка зажгла в душе Абулхаира, отравленной горечью, отчаянием и гневом, слабый огонек, лучик надежды.
Боясь невзначай погасить этот слабый огонек, потерять из виду лучик надежды, Абулхаир принялся обдумывать обстановку в степи с крайней осмотрительностью и тщанием.
Итак, в степи показался посол Аюке — Саган Манжи. В молодости Абулхаир внимательно присматривался к Аюке, ибо пытался уже тогда обезопасить свой улус от набегов башкир и туркмен. Их через свои владения пропускали калмыки. Абулхаир всегда стремился жить и править самостоятельно, не прибегая к помощи большого дворца в Туркестане. Он знал Сагана Манжи, который на казахском языке говорил, как на своем родном. Крутолобый, лысый, со вздернутым носом, с длинными усами, внешность несуразная. И все же люди тянулись к нему: он привлекал их своими умными речами и особым красноречием. Говорил он так, что, казалось, пенки снимал с постных слов. Словно ухватистая женщина, у которой голова заболит, если она не прихватит где-нибудь хоть обрывок нитки. Саган Манжи никогда не
