пришлось ретироваться.
Я подлежал суровому наказанию. Убивать меня пока не собирались, но и меня, и мою машину предполагалось привести, мягко скажем, в нерабочее состояние. – Глаза Ираклия потемнели от гнева. – Они обогнали меня на 'Форде', развернулись посреди дороги и бросили мне под колеса доску с гвоздями. На этот раз их было четверо и они были вооружены ломами. Один начал крушить мою машину, трое набросились на меня. Не знаю, переломал ли я им кости в той мере, в какой предполагалось переломать мне, но ни один из четверых не смог самостоятельно встать с земли… Каюсь, гнев помутил мой разум… – Отец Ираклий вздохнул. – Однако, 'КАМаз' мой пострадал не менее этих негодяев. В ремонт у меня его брать отказались – шарахались от меня, как от чумного, и я чинил его потихонечку сам. А пока подлатал свой старенький 'Москвич' и передвигался на нем. Этот-то 'Москвич' едва не стал моим гробом…
Сперва я даже не понял, что происходит. Я ехал с женой на дачу. Слева меня начал обходить большой грузовик. Я посигналил ему – я хорошо знал этого водителя и считал его своим другом. Он улыбнулся и помахал мне рукой. А когда он уже заканчивал обгон, резко свернул вправо и ударил груженым прицепом мне в бок. – Лицо Ираклия покрылось испариной. – Машина моя улетела в кювет, несколько раз перевернулась, упала на бок, превратив мою жену, мою любимую глупую Любку, длинноногую красивую девчонку, в груду окровавленного мяса. А я остался жив… – Журналист заморгал, отворачиваясь от камеры, казалось, сейчас он разрыдается. У Леки тоже защипало в носу. – Я очнулся только через неделю, в больнице. У меня были сломаны ноги, нос, кожа с рук была содрана лохмотьями. Но я был жив. Жив! – Ираклий стукнул волосатым кулаком по столу и графин подпрыгнул.
– Но вы ведь знаете, кто вас столкнул в кювет? – осторожно начал журналист.
– Конечно, знаю. Но если вы думаете, что я буду мстить лично тем людишкам, которые убили мою жену и сделали меня калекой, то ошибаетесь. Мне нет до них дела. Если мечты мои осуществятся и добро восторжествует в дни моей жизни, их просто смоет в потоке подобных им нечистот. Да, я выжил. Но я восстал к жизни другим человеком! Десять дней я находился в состоянии между жизнью и смертью. И можете мне поверить, эти десять дней я помню во всех подробностях до сих пор!
– Да?! – Глаза журналиста загорелись в ожидании сенсации. – Вы что же, можете рассказать что-то о загробном, с позволения сказать, существовании?
– Ничего не скажу. – Ираклий угрюмо зыркнул в сторону журналиста и тот подавился недосказанным словом. – Уже и так достаточно понаписали врак о скитаниях душ, оторванных от тела. Тайна сия велика, и доступна она лишь посвященным. Придите в братство мое, и, если я удостоверюсь, что чисты вы душой достаточно, и жаждете добра истинного, причаститесь вы таинства сего…
Разговор замялся. Отец Ираклий резко перешел от нормальной речи к фантасмагорической терминологии. Корреспондент сидел и почесывал в затылке, размышляя, как повернуть беседу в более понятное русло.
– Да… Хмм… Это… Но все же, отец Ираклий, что вы можете сказать о сути своего духовного перерождения?
– Я почувствовал, что чувства мои обострились, заставляя меня воспринимать окружающий мир с новой, совершенно неизвестной мне доселе стороны. Тело мое было изломано, оно болело каждой мелкой своей частицей, но разум воспылал, подобно факелу в нощи. Я был прикован к постели, но все существо мое жаждало деятельности. Я уже не боялся смерти, я прошел через нее и сроднился с нею. Я не хотел более бороться с отдельными людьми как с мелкими носителями зла. Я захотел понять природу зла в целом и найти способ уничтожить его! Вот в чем отныне состояла моя единственная, столь желанная цель!
– Понятно, – сказал корреспондент с немалым облегчением, уловив новое возвращение к более или менее нормальному русскому языку. – Продолжайте, Александр!
– Тело мое, от природы живучее, быстро восстанавливало силы. Я же, словно запойный пьяница, ударился в чтение книг, пытаясь почерпнуть в них мудрость, найти ответы на мучившие меня вопросы. Я обнаружил, сколь много прошло мимо меня раньше, в суете бездуховной жизни. Я, никогда до того не веривший, обрел Бога как моральный абсолют! Только велениями божьими я мог мерить теперь все свои поступки. Но увы! Немало религиозных книг пришлось мне прочитать, все более убеждаясь, что светлый образ Бога единого размыт, заслонен, закидан тоннами шелухи, придуманной жрецами и священниками в целях личной выгоды за тысячелетия существования цивилизации. И в раздумьях, к какой же религии примкнуть, я вывел для себя простую истину – ни к какой! Ибо все они ложны в гораздо большей степени, чем истинны! Бог абстрактен. Твори зло, и он исчезнет вовсе… Но стоит тебе взять судьбу в свои руки, и начать созидать добро, взламывая сопротивление жалких приспешников греха, и Бог возродится во всем своем величии!!! Бог – это идея, моральный абсолют. Лишь добро, которое мы творим в жизни своей, воплощает его в материальной жизни! А посему принцип истинного добра я возвел не только основным принципом моей жизни, но и общим принципом, коему должно следовать все общество. Оно должно получить столь долгожданный идеал, и у него появится опора для движения к спасению душ человеческих.
– Вот как? – Журналист затеребил висячие усики. – Но как же вы возьмете на себя смелость определить, что есть добро и есть зло? Как вы сможете отделить их друг от друга, ведь добро и зло тесно переплелись в истории человечества? Все относительно…
– Нет. – Ираклий сжал кулаки. – Они, конечно, сплелись, но это не значит, что мы должны посыпать себе голову пеплом, не надеясь отделить зерна от плевел. Добро и зло не относительны – они абсолютны, как и сам Бог! Идея непротивления злу насилием мне глубоко чужда. Она отвратительна своим неприкрытым цинизмом, ибо отдает тысячи добродетельных беззащитных душ в жертву Дьяволу. Мы должны иметь силы для борьбы! Да, если хотите, это будет насилием! Насилием добра над злом, и не будет в мире насилия, столь угодного Богу, как это!
– Извините, отец Ираклий, но я нахожу определенное сходство между идеями, которые вы высказываете и побуждениями, которые заставляли выступать в великие походы крестоносцев средневековья. Да, сейчас христианство является одной из самых терпимых и миролюбивых религий, но в тот мрачный период оно имело довольно агрессивную окраску. Эти люди тоже не хотели сидеть, сложа руки. Они активно действовали в борьбе с врагами истинного Бога, как они тогда его себе представляли. Они проходили десятки тысяч верст, уничтожая всех непокорных на своем пути, убивая ни в чем неповинных сарацинов, арабов и евреев. А в Испании и других католических странах за чистоту веры боролась святая инквизиция. Она пытала еретиков на дыбе, жгла их на кострах. А ведь еретики, осмелюсь напомнить, были теми же христианами, только трактовавшими Новый Завет чуть иначе…
– Замечательно… – Отец Ираклий снисходительно улыбнулся. – Ваш экскурс в историю похвален, хотя мне не совсем понятны ваши аналогии… Что вы имеете в виду?
– Ну, как вам сказать? – Журналист замялся. – По-моему, это очевидно. Они боролись огнем и мечом за идеи, казавшиеся им высшими. И вы сейчас призываете сражаться со злом с именем Бога на устах.
– Знаете, сын мой… Крестовые походы, бесчинства инквизиции… – Ираклий задумчиво покачал головой, словно он был свидетелем этих событий и теперь вспоминал их. – Весьма неуместное сравнение. Но я не обижаюсь на вас, ибо вы не обучены зрить в корень сущего. Вы сопоставляете поверхностные описательные признаки и пытаетесь создать образец усредненного диалектического анализа, коему учили вас на вашем родном историко-филологическом факультете. Я ведь не ошибаюсь, вы учились на истфиле? – Журналист кивнул, как загипнотизированный. – Хотите, я объясню вам, в чем коренная суть отличия моего мировоззрения от любой религии, когда-либо существовавшей в мире? – Ираклий слегка подался вперед, страстный его взгляд прожег собеседника насквозь. – Я не гонюсь за фетишами! Христианство, магометанство, и, тем более, индуизм, и буддизм, и прочие широко известные религии – не более, чем оголтелый, ничем не прикрытый фетишизм! Я не хочу умалять достоинств этих религиозных миропостроений, но беда их в том, что содержа в основе своей алмаз ясной мысли, они вынуждены идти на поводу у стремления человека к обрядовости. Ибо так устроен человек толпы: чистая
