вера, начинающаяся как абстрактные умопостроения, не может удовлетворить его материальной необходимости потрогать изваяние Бога руками, спеть ему осанну громко вслух, выполнить бессмысленные, но утвердившиеся веками стадные обряды, и принести Богу жертвы, в какой форме бы это ни происходило. Скажи ему: 'Просто верь в Бога, говори с ним в душе и не совершай грехов', и он останется глубоко неудовлетворен. Ибо верующему человеку необходимо, чтобы окружающие его видели, насколько он набожен, как истово и правильно соблюдает предписания, якобы исходящие от Бога. Стадный инстинкт заразителен – человек отучается предпринимать поступки, ведущие к истинному его духовному совершенствованию. Действуй, как говорит тебе жрец, делай, как делает толпа, и ты будешь благословлен Всевышним, очищен, прощен, и все грехи твои смоются, как бы страшны они не были. Вот тогда-то и выплывают на свет божий четвертование еретиков, сожжение ведьм, побивание камнями неверных, великие походы за гробом господним, паломничества в Медину и прочий фетишизм, как эрзац-наполнитель бездонной духовной пустоты! Истинная вера должна нести просветление, мы же наблюдаем лишь варварское ослепление человеков, превращающихся в подобие баранов…
– Отец Ираклий! – Журналист перебил собеседника, вид у него был ошарашенный. – Послушать вас, и можно решить, что имеешь дело с отъявленным атеистом…
– Ничего подобного! – Ираклий ткнул узловатым пальцем прямо в камеру. – Послушайте меня, жители несчастной, исстрадавшейся России, отвернувшиеся от Бога и желающие возвернуться к нему! Поймите меня, братья мои и сестры! Я лишь хочу вернуться к первоначальному смыслу Бога! Истинного Бога, добра одухотворенного, как бы его ни называли на разных языках! Горько мне слышать, как православные священники и заезжие протестанты честят друг друга на чем свет стоит, не стесняясь в выражениях, а бритоголовые проповедники восточных божков торгуют размалеванными книгами в подземных переходах, обещая приобщение к нирване за одну неделю. Шелуха все это, дети мои, накипь все это и грех непотребный! Бог один, и добро одно, и зло одно, хоть и многолико оно, и умеет прикидываться невинным агнцем! Придите ко мне, страждущие добра, и найдете здесь опору – не молитвы, ни обряды, но просто друзей, могущих вас понять и поддержать в борьбе со злом…
– Так-так… – произнес Демид. – Не вижу в его идеях ничего нового. По сути это напоминает протестантизм архаичного типа – весьма агрессивный, да еще и с выпирающим монотеистическим стержнем, на который сей человек, как шашлык на вертел, насаживает свои лозунги. Но история религии перепробовала уже все возможные комбинации религиозных идей. Вряд ли он изобретет нечто свеженькое. Пожалуй, он соберет свой урожай фанатиков, будет проповедовать на площадях и по телевидению, поначалу будет пользоваться поддержкой местных властей, а, может быть кое-кого из меценатов средней руки. Потом превратится в фюрера очередной авторитарной секты, заставит бедных пацанов убить пару-тройку подвернувшихся под руку хулиганов, будет в гонении, но в конце концов угодит в тюрьму, где и угаснет его звезда, не оставив заметного следа в нашей истории. Это, конечно, при интенсивном развитии событий. А может быть, ничего такого и не будет – поговорит себе и остынет. Мало ли кто претендует на решение мировых проблем?
– А что, может быть, он прав? Нужно же кому-то бороться с уголовной дрянью, если милиция не может, – Лека даже раскраснелась от возмущения. – Почему ты сразу решил, что он – изувер такой? С виду приличный мужик, приятный даже. И умница – смотри, как он этого очкарика срезал! Я, может быть, даже присоединилась бы к нему. Теоретически, конечно.
– Почему? – Демид нахмурил брови. – Что-то в нем неуловимо напоминает еще одного 'носителя добра' – твоего старого приятеля Германа Филинова.
– Ерунда! – Лека аж подпрыгнула на месте. – Что ты все своего Табунщика вспоминаешь? Ты же сам говорил, что он уже не воскреснет.
– В теле Филинова – да. Но изгнание его в Мир Тьмы не произошло, не забудь об этом. А этот зловредный Дух не таков, чтобы долго мотаться по Среднему Миру в бестелесном состоянии. Я достаточно хорошо пообщался с ним, чтобы усвоить, что он – большой сибарит и ценитель тех радостей, которые может дать ему хорошее человеческое тело. К тому же, смотри: этот отец Ираклий чудом выжил. Можно сказать, воскрес. И одновременно разительно изменилась его личность. Откуда в нем эта философская эрудиция, если в прошлом он обычный шоферюга? А по времени момент его перерождения, судя по всему, следует за моментом гибели тела Табунщика…
– Брось нести чушь, Демид! – заявила Лека. – Сейчас ты видишь Табунщика в любом человеке, который мало-мальски выделяется из среднего уровня. Ну сам подумай – с какой стати Духу Тьмы снова появляться в нашем городе, да еще вести себя так вызывающе – лезть к тебе прямо в телевизор? Он, небось, пришипился где-нибудь на другом конце света, и ведет себя тихо, набирает силу. Зачем ему влезать в искалеченное тело полусвихнувшегося проповедника?
– Может быть, может быть… – Демид вышагивал по комнате, заложив руки за спину. – Но в качестве рабочей гипотезы мое предположение принять можно. Ты что, думаешь, Абаси боится, что мы его обнаружим и снова начнем охоту на него? Да черта с два! Это я дрожу за свое тело – единственное и неповторимое. Дух Мятежный перейдет после моей гибели в другую телесную обитель – мне в этом утешения мало, я-то стану трупом! А Табунщик может менять тела как заблагорассудится, не теряя своей индивидуальности. Чего ему бояться? Помнишь, какой фокус он выкинул, перейдя в тело Эдварда? Помяни мое слово: зловредный Дух навяжет нам игру в открытую. Мы с тобой на виду, маскировка не имеет ни малейшего смысла! Но он тоже не желает прятаться – наши с тобой жизни не более чем миг в его бесконечном существовании. Мы не знаем его Имени – что мы можем ему сделать? А вот он может попытаться в очередной поймать нас на приманку и убить. Да, да, да…
– Может быть, тогда и не стоит клевать на этот крючок? Нужно держаться от него подальше. Размажут нас с тобой, Дема, как клопов по стенке.
– Нет, мы клюнем. Клюнем обязательно. Сядем на крюк глубоко, по самые жабры. Нам надо разобраться, что это за птица такая – Ираклий. Конечно, самим соваться необязательно. Подошлем к нему шпиона.
– Шпиона? – Лека хихикнула. – А где мы его найдем?
– На шпионской бирже труда! – Демид широко зевнул. – Спать пора! Что у тебя за дурная привычка – таращиться в телевизор до часу ночи?
ГЛАВА 5.
В ночном мраке все двигалось, мерно пульсировало в такт биению сердца. Игорю казалось, что прерывистые удары его сердца эхом отражаются от берез, смутно белеющих в тумане, от воды, накатывающей на берег, от облаков, разреженными полосами растянувшихся в невероятной дали и окрашенных полной луной в черный и желтый цвета.
Луна была идеально круглой – без малейшего изъяна. Казалось, она не испускает холодный свет, но вбирает его в себя – как дыра в небе, аккуратно вырезанная небесным точильщиком. Кто-то внимательно смотрел сквозь это окно за всем, происходящим на земле, и Игорь съежился от его пристального ледяного взгляда.
Игорь чувствовал в ночном шорохе присутствие странных существ – древних, почти забытых человеком: не животных, но и не людей. Все то, что считалось славянами мелкой лесной нечистью, с кем крестьянин привык обходиться со смешливой опаской, стекалось сейчас на поляну, привлеченное магической силой Ираклия. Как назывались они – лесовики, овинники, мары? Игорь не смел повернуть голову, оторвать взгляд от Ираклия, чтобы не выдать себя в толпе внимающих добру, но знал, что маленькие красные глазки существ, не отличимых в темноте от деревьев, буравят его голую спину, безошибочно выделяя среди прочих человеков. Игорь передернул плечами. Комары донимали его все сильнее. Он завидовал остальным, отдавшим себя проповеди без остатка и отключившимся от земных ощущений. Он хотел бы стать таким же, но боялся этого – мучительно, до колик в животе. Он не хотел убивать свою личность – пусть даже во имя великого добра.
Похоже, что он один испытывал неудобства этой прохладной сентябрьской ночью. Все прочие участники действа были полностью поглощены речью своего наставника. Они сидели на сырой траве, устремив на него жадные взгляды, не чувствуя ни холода, ни страха перед темнотой, ни стеснения, ни укусов назойливых насекомых. Собственные их 'я' растворились, слившись в
