никакого. Мой самый прилежный ученик - доктор Толя. Все праздники мы проводили вместе. Когда я вернусь, то расскажу, как 4 июля русские вместе со мной отмечали День независимости. Было восемьдесят градусов ниже нуля. У своего павильона я разжег костер и по традиции поджаривал 'горячие собаки'. Принято вытаскивать 'собак' из костра медленно, но приходилось торопиться, так как они мгновенно превращались в камень. Я мужественно съедал их, доктор Толя обещал быстро вылечить меня от несварения желудка. Потом мои товарищи сервировали стол, преподнесли мне торт, подарки - разве я могу такое забыть? И еще я горжусь тем, что рядом с вашим советским флагом над станцией и наш, американский. Захвачу его с собой, - смеется Майкл, - подарю владельцу бара, своему знакомому. Ого, какая реклама! Он будет всю жизнь меня бесплатно кормить!
Помимо Майкла Мейша, на Востоке зимовал и немец из ГДР Манфред Шнайдер, но познакомиться с ним я не успел. Кроме того, на санно-гусеничном поезде год назад на станцию прибыли и французские ученые. Они прожили на Востоке несколько дней, и их не без сожаления проводили обратно в Мирный. Они были бесшабашно веселы, экспансивны и умели с особым шиком восклицать за столом: 'Пей до дна!', столь увлеченно отдаваясь этой процедуре, что нанесли серьезный ущерб запасам своего превосходного французского вина
Рядом со мной сидит Анатолий Коляденко. Он опытный хирург, и сейчас, часов за восемь до отлета, откровенно радуется тому, что ему ни разу не довелось продемонстрировать свое мастерство: раны на Востоке залечиваются медленно, воспалительные процессы обостряются. Анатолий меня утешает:
- В первые дни многие из нас вообще не спали, а у одного двое суток была почти непрерывная рвота. Привыкли! Обязательно гуляйте, дышите свежим воздухом. Я прогуливался ежедневно.
- Даже при восьмидесяти градусах? - ухмыльнулся я.
- При восьмидесяти пяти, - поправил Анатолий. - При таких морозах ветра не бывает, нужно лишь равномерно дышать через подшлемник и стараться не смыкать глаза, так как ресницы моментально слипаются. Пройдешься - и отлично себя чувствуешь, спишь как убитый! Верно, Володя?
- Выйдешь на полосу, - кивнул Агафонов, - отойдешь от станции километра два, - и словно оказываешься в космосе: полярная ночь, лютый холод, звезды прижаты небом к земле... Удивительное ощущение!
- Всем приготовиться!
Стол у нас не слишком обильный. У старой смены запасы деликатесов исчерпаны, новых мы не привезли. Артемьев приносит откуда-то бутылку шампанского и разливает его по бокалам.
- Ай да Никитич! И как это ему удалось сохранить такое чудо? изумляются 'старики'.
- Скрыл от коллектива!
- Никитичу - ура!
И пошли тосты за Новый год, за Родину, за тех, кто ждет, за главного строителя Востока Василия Сидорова, по символическому глотку - за всех нас по очереди.
Шампанского не осталось, на спирт было противно смотреть, и началась очередная осада инженера- механика Ивана Тимофеевича Зырянова.
Тимофеич - один из удивительнейших людей, которых я встретил в Антарктиде. Уверен, что ни один восточник не предъявит мне претензий за такое утверждение: никого на станции так не любили, ни к кому не тянулись с такой сыновней и братской нежностью, как к Тимофеичу. Он остается с нами на сезон и будет одним из главных персонажей дальнейшего повествования. А сейчас я хочу только рассказать, почему на него велась атака.
Тем, кто остается с вами на сезон - магнитологу Валюшкину, механику-водителю Марцинюку и Зырянову, мы привезли посылки от родных, остальные ребята получат их на 'Визе'. И вот следопыты из старой смены пронюхали, что Тимофеич оказался владельцем нескольких бутылок коньяка, по которому все успели соскучиться. И по ночам у постели, на которой возлежал коньячный Крез, проходили эстрадные представления.
- Так что тебе спеть, Тимофеич? - льстиво спрашивали следопыты, бряцая гитарами.
- Черти, мошенники, брысь отсюда! - негодовал Зырянов.
- Частушки или серенаду? - настаивали 'мошенники'. - Может, стихи почитать? Чечетку отбить?
Сознавая безвыходность своего положения, Тимофеич сдавался и заказывал музыку: 'На купол брошены', 'Топ-топ' в честь любимого внука и что-нибудь душещипательное. Понаслаждавшись, он вытаскивал бутылку, и 'черти', радостно подвывая, удалялись к себе. При помощи такой хитроумной тактики они за три ночи выманили у Тимофеича три бутылки, но, по их сведениям, гдето в недрах зыряновского чемодана хранилась четвертая. И дело кончилось тем, что Тимофеич, выслушав очередную серенаду и обозвав ее исполнителей 'гнусными вымогателями', ушел за последней бутылкой.
За столом стоит сплошной стон. Это начались воспоминания.
- Лет десять назад на одной из полярных станций Новосибирских островов, - рассказывает ионосферист Юра Корнеев, - проводили инвентаризацию имущества. Составили, как полагается, ведомость и передали по радио в Севморпуть. Перечислили все предметы, даже 'коня спортивного', на котором занимались гимнастикой несколько энтузиастов. Проходит неделя, и над станцией появляется самолет, сбрасывает какие-то тюки. Распаковываем - и не знаем, плакать или смеяться: сено! Стоим обалдевшие, а к нам бежит радист, ревет белугой, захлебывается: 'Читайте, ребята! Воды! Умираю в страшных судорогах!' Читаем: 'Категорически приказываю спортивных лошадей отныне на станцию не завозить без особого разрешения'!
- В Пятую антарктическую экспедицию я зимовал в Мирном, - вспоминает Нарцисс Иринархович Барков. - Как-то для проведения гляциологических и других научных работ мы, несколько сотрудников, полетели на остров Победы сидящий на мели айсберг огромных размеров площадью в тысячи две квадратных километров. Там, кстати, нас прихватила самая сильная на моей памяти пурга - 55 метров в секунду, и вообще пришлось поволноваться: продукты кончились, погода нелетная, а до Мирного - сто пятьдесят километров... Но не об этом речь.
Для того чтобы подвести итог своей работы, мы вывезли с острова образцы снега и сложили в холодном погребе. Передохнули денек, приходим в погреб нет снега. Волосы дыбом! Проводим расследование, следы ведут к повару. Оказалось, ему нужно было срочно остудить компот, зашел, увидел какой-то снег, проверил - чистый, и бах его в котел!
Рассказ Баркова вызывает озабоченность у ребят из старой смены: по просьбе французских ученых они взяли с определенных глубин пробы снега и запаковали его в мешки. На 'Визе' мешки будут лежать в холодильнике, а в Гавре их сдадут французам. Мы смеемся: уникальная транспортная операция! Я еще не знал, что через некоторое время сам буду помогать перевозить снег за двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.
- Миша, айс-крим!
- Где? - взвивается над столом Майкл и вприпрыжку бежит к бачку, потрясая чашкой.
- Попробуйте, - искушает меня Сергеев, - а то потом будете жалеть. Почему? А потому, что не сможете написать: 'Я в присутствии свидетелей наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода!'
И последнее воспоминание об этом вечере.
Торжественно и со всей ответственностью заявляю: никогда и нигде не получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.
Его предыстория такова. Вечером мы распределили обязанности: старая смена готовит новогодний стол и берет на себя обслуживание, а новая - моет наутро посуду и прибирает помещение. Первый пункт соглашения был выполнен безупречно. А когда пришло время и нам платить по счету, Александр Никитич Артемьев взглянул на нас, жалких гипоксированных элементов, похудевших и синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:
- Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберем сами.
Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из кают-компании и уложили на койки.
'Возьмем мы швабры новые...'
Мы остались одни. И снова непогода: едва самолеты со старой сменой приземлились в Мирном, как замела пурга.
Никак не хочет Антарктида позволить Востоку начать нормальную жизнь. Половина наших товарищей все еще волнуется в переполненном Мирном и у моря Дейвиса проклинает погоду.
Мы одни, и многие из нас слабы, как мухи. Особенно тяжело Саше Дергунову. Он единственный на
