В ту ночь мы говорили о качествах, которыми должен обладать полярник.
- Об одном из них почему-то вспоминают редко, - размышлял Владислав Иосифович, - а я считаю его очень и очень важным. Полярник должен уметь ждать! Это, между прочим, далеко не простое дело. Уметь ждать - значит уметь отдать себя делу и товарищам. Не целиком, нет, полярник - прежде всего человек, с вполне понятными и простительными слабостями, но Антарктида мало подходящее место для того, чтобы проделывать 'двадцать тысяч лье вокруг самого себя'. Если бы вы остались с нами на год, то увидели бы, как полярники умеют ждать... Теоретически это выглядит так. Месяцев семь-восемь проходят более или менее спокойно, потому что где-то в глубине сознания каждого из нас таится совершенное убеждение в том, что никакая сила в мире не поможет тебе покинуть Антарктиду. Но вот наступает момент, когда из Ленинграда к нашим берегам уходит корабль и полярника покидает спокойствие. Ведь корабль идет за ним, чтобы забрать его домой! Полярник работает, как и раньше, ест и спит, но по десять, пятьдесят, сто раз а день думает о том, что с каждым часом к нему приближается долгожданный, священный миг возвращения... Всех волнует, с какой скоростью идет корабль, не случится ли какой непредвиденной задержки в промежуточном порту... Но вот корабль швартуется, и люди, терпеливо ждавшие его целый год, уже не в состоянии заставить себя прождать спокойно два-три часа: ведь пришли письма от родных! Наконец письма розданы, проглочены, прочитаны от корки до корки и выучены наизусть, и лишь самые волевые и благоразумные растягивают наслаждение: читают по одному письму в день, испытывая непередаваемое счастье обладания еще одним нераспечатанным письмом, таящим и себе неведомые тайны. Потом корабль уходит на Родину, путешествие это долгое, и полярник считает сначала дни, потом часы и минуты... Впрочем, все это произойдет на ваших глазах, увидите, что будет твориться на корабле за час и за одну минуту до выхода на причал...
Я вспоминаю этот разговор, смотрю на товарищей, до отказа заполнивших кают-компанию, и гадаю про себя, кто из них и в какой степени обладает этим ценнейшим качеством - умением ждать. Ну Силин, Большаков, Семочкин, Евграфов - эти не в счет, они уже видели все, и их ничем не удивишь. А вот молодежь, впервые попавшая в Антарктиду, как поведет себя она, когда уйдет последний корабль и за ним солнце? Да, очень жаль, что я этого не увижу своими главами. Но для себя решаю так: кто пошел в Антарктиду из т щ е с л а в и я, пошел для того, чтобы ошеломить человечество шикарным фактом из биографии, - с теми хлопот будет больше всего. Таких всю зимовку будет угнетать сознание того, что они заплатили за свою прихоть слишком дорогую цену. Возвратившись, они долго будут приводить в порядок расшатанные нервы и навсегда прекратят флиртовать с высокими широтами. Впрочем, работники они настолько посредственные, что высокие широты скучать по ним не станут.
Плохо ждать тому, кто смотрит на часы, для него секунды идут вдвое медленнее. Поэтому самые нетерпеливые люди - это влюбленные и транзитные пассажиры. И поэтому же нет для полярника лучшего успокоителя, чем всепоглощающая работа. Ничто так смертельно не ранит скуку, как работа.
Я смотрю на мирян, остающихся на долгую зимовку, и мысленно желаю им: 'Пусть год грядущий проходит как месяц, месяц как неделя, а неделя как один день!' И, поколдовав, веселею.
Между прочим, из всех членов экспедиции, возвращающихся домой, я сегодня, пожалуй, наиболее озадаченный человек. Ибо я попал в положение Буриданова осла: передо мной две равноценные охапки сена, и я не знаю, на какую из них наброситься. Мне предоставлена возможность добраться до Молодежной либо по морю, либо по воздуху. Либо... В том-то и дело, что мне до зарезу нужно и то и другое!
За Молодежной, в нескольких стах милях западнее, расположена японская станция Сева. Так вот, поблизости от этой станции попал в тяжелые льды и поломал винт японский ледокол 'Фудзи'. И 'Обь', разгрузившись в Мирном, полным ходом отправится выручать 'Фудзи'. Ну могу ли я упустить такой случай?
Погодите выносить свое решение.
Если я полечу самолетом, то, во-первых, на целую неделю больше пробуду в Молодежной и, во-вторых, сброшу посылку австралийцам. Эта посылка сейчас плывет к нам на 'Оби'. Когда 'Обь' находилась в Австралии, капитану Купри доложили, что у него испрашивает аудиенцию пожилая дама. Разумеется, Купри ее принял, и дама обратилась к нему с трогательной просьбой: передать посылку сыну, который зимует в Антарктиде на станции Дейвиса. Дама знает, что 'Обь' идет в Мирный, а в Мирном у русских есть самолеты, которые, может быть, пролетают мимо станции, где живет ее мальчик. Растроганный Купри, конечно, взял посылку, хотя и не стал ручаться за ее доставку, так как планов летчиков он не знал. Но дама сказала, что никаких претензий она не имеет, горячо поблагодарила и ушла. И что же? Материнская любовь победила: летчики, узнав об этой истории, согласились сделать крюк, чтобы сбросить посылку, в которую Гербович затем добавил от нашей экспедиции банку икры и коробку шоколадных конфет*...
Я мучительно колеблюсь, но советоваться с товарищами но решаюсь, так как боюсь, что ответят что- нибудь вроде: 'Мне бы ваши заботы, господин учитель!'
Ночью я увидел во сне 'Фудзи' и, проснувшись, сразу же решил: 'Ухожу на 'Оби'. И, сняв с себя бремя ответственности, вздохнул с огромным облегчением.
* Когда самолет Евгения Русакова начал делать круги над австралийской станцией, из домиков выбежали полярники и приветствовали наш экипаж подъемом советского флага. Посылка была сброшена австралийцам на парашюте.
А днем пришла 'Обь', огромная, могучая в заласканная глазами сотен полярников, которые любят ее больше всех других кораблей.
'Обь' с ходу врубилась в барьер, и в море полетели тонны материкового снега и льда. С бака бросили концы, и наша швартовая команда надела их на мертвяки.
До боли грустно было смотреть на людей, остающихся на берегу. А каково им провожать последний корабль, обрывать последнюю живую нить?
На Мирный спускались сумерки, но десятки ракет освещали берег, и я еще долго смотрел в бинокль на тех, кто ступит на родную землю через бесконечно долгий год.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Лиха беда начало
Так началось возвращение домой.
Пятнадцать тысяч километров, отделяющих нас от Ленинграда, реактивный самолет может преодолеть за сутки. 'Обь', возьми она курс на Ленинград, прошла бы это расстояние за месяц с небольшим.
Но наше возвращение таило в себе парадокс: мы возвращались домой, с каждой милей удаляясь от дома.
Сначала мы пойдем вдоль антарктического побережья в Молодежную и две недели будем там разгружаться. Потом нас ждут станции Новолазаревская и Беллинсгаузена. В результате мы окажемся уже в семнадцати тысячах километров от Ленинграда.
От момента выхода из Мирного до швартовки в Ленинградском порту по плану пройдет восемьдесят пять дней. А может быть, даже и больше.
Чтобы разгрузиться в Молодежной, нам необходимо подойти к барьеру, а для этого пробиться через припай, что бывает далеко не так просто. Несколько лет назад 'Обь' целый месяц штурмовала двадцать один километр тяжелого припайного льда у Молодежной, пробилась наконец к барьеру, и... в тот же день припай унесло! Если и с нами Антарктида сыграет такую же шутку, то восемьдесят пять дней превратятся в сто пятнадцать. Перспектива, о которой и подумать страшно! А кто знает, какую встречу 'Оби' запланировала природа в районах Новолазаревской и Беллинсгаузена?
По плану мы должны вернуться домой 25 мая. Мы можем вернуться домой в середине, а то и в конце июня. Поэтому сейчас дни лучще не считать. Лишь тогда, когда мы простимся с островом Ватерлоо и выйдем в пролив Дрейка, когда будем в бинокли смотреть с кормы на последний айсберг, лишь тогда можно подойти к капитану и с этакой небрежностью, словно это тебя нисколько не волнует, между прочим, спросить: 'Да, кстати, когда по расчету мы приходим домой?'
Задавать же такие вопросы сейчас - бестактность, дурной тон. Потому что главная задача ныне - благополучно пройти вдоль доброй половины всего антарктического побережья, разгрузиться на трех станциях и сберечь корабль от опасностей, подстерегающих его на каждой миле пути. И еще - выручить из ледового плена 'Фудзи', до которого больше тысячи миль и к которому мы идем полным ходом.
И все-таки, несмотря ни на что, мы возвращаемся домой!
Первую ночь я не спал. И не только потому, что остро переживал расставание с Мирным, хотя, конечно, это имело место. Просто меня еще болтало, как горошину в кастрюле.
Насчет полного хода, с которым мы шли, я малость преувеличил: 'Обь' попала в шторм. Девять баллов - это волнение моря, силу ветра синоптики определили в одиннадцать баллов. Ураган!
Век живи - век сдавай экзамены. Шестибалльный шторм, в который я попал когда-то, поставил мне за
