- Сохранили, но так, за красивые глаза, не получишь. На обмен!
- Что хочешь?
- Твои бакенбарды!
- Где ножницы?!
Думаю, что скоро так будет и на 'Визе', и на 'Зубове'. А пока старенькая и неважно оборудованная для жилья 'Обь' роднее, любимее других...
Драма во льдах
Под утро меня разбудил Дима Шахвердов, в эту ночь он был вахтенным гидрологом.
- 'Фудзи' виден в бинокль!
Я оделся, сполоснул лицо и помчался в рулевую рубку. Здесь было тихо и тревожно. Капитан Купри и начальник сезонной части нашей экспедиции Павел Кононович Сенько, вооружившись биноклями, осматривали окрестные льды. Дима шепотом ввел меня в курс дела.
Вначале все шло хорошо. 'Обь' легко вползла на ледяное поле, быстро продвигалась вперед, настроение у всех было приподнятое: думали, что если и дальше так пойдет, то 'Фудзи' выручим без особых хлопот. И натолкнулись на такой тяжелый лед, что дальнейшее продвижение стало крайне опасным. Пришлось отойти назад, и теперь Купри пытается подобраться к 'Фудзи' с другой стороны.
'Обь' вновь приближалась к ледяному полю. Кое-где еще чернели разводья, и корабль, лавируя, двигался по чистой воде. Но с каждым десятком метров разводий становилось все меньше. Скоро начнется сплошной лед. Какова его мощность? Сумеем ли мы пробиться?
Накануне 'Фудзи' радировал: 'Сколько людей сумеете взять на борт?' Видимо, японские полярники готовятся к самому худшему. Ведь если начнется неожиданное торошение, 'Фудзи' может быть затерт льдами, как когда-то наш славный 'Челюскин'. С другой стороны, послав такую радиограмму, японцы отдавали себе отчет в том, что ледовая обстановка может и не позволить 'Оби' пробиться сквозь мощное поле и вывести 'Фудзи' из ловушки.
Вот почему в рулевой рубке было тихо и тревожно.
К 'Оби' у японских полярников вообще было особое отношение. Виктор Алексеевич Ткачев рассказывал, как тринадцать лет назад 'Обь', уже возвращающаяся домой, приняла радиограмму от застрявшего во льдах японского ледокола 'Сойя'. Повинуясь морскому закону, 'Обь' взяла обратный курс и после трудного многодневного похода вызволила 'Сойю' из беды. Эта эпопея заложила прочные основы дружбы между полярниками обеих стран и породила у японцев прямо-таки суеверное уважение к 'Оби', абсолютную и даже преувеличенную веру в ее всемогущество и удачу. Непререкаем был и авторитет Купри, самого опытного антарктического капитана. Японцы верили, что раз сам Купри пришел к ним на помощь, он сделает все, что в человеческих силах, и готовы были подчиниться любому его решению. Это мы знали из многочисленных радиограмм, которые в дни подхода к 'Фудзи' принимали наши радисты.
За неделю плавания я не раз встречался с капитаном, находил 'на огонек' в его каюту и с удовольствием беседовал с ним на всевозможные темы: морские и сухопутные. Общительный и доброжелательный человек, с превосходным чувством юмора, в котором преобладала ирония, Эдуард Иосифович был интересным собеседником. Импонировала и его внешность: богатырский рост (я уже упоминал о том, что капитан 'Оби' был почетным членом Клуба '100'), полное приветливое лицо с большими и неизменно насмешливыми голубовато-серыми глазами. Купри эстонец и, как истый представитель своего народа, неизменно хладнокровен, сдержан и корректен. Во всем его облике чувствуется большая физическая и духовная сила. В этом он напоминал мне Гербовича, и я не раз сожалел о том, что о взаимоотношениях этих двух незаурядных людей знаю только понаслышке. Но мне было приятно услышать, что они уважают друг друга и по человеческим, и по деловым качествам.
В деле я видел капитана впервые. Он и здесь, в этой сложной ситуации, был хладнокровен и невозмутим, уверен в себе, и эта уверенность не могла не передаться окружающим.
Между тем 'Обь' уже вгрызлась в ледяное поле. Наталкиваясь на мощную льдину, она отходила назад и с разбегу вползала на нее, раздавливая лед своим огромным телом. Треск и грохот, доносившиеся снизу, лишь подчеркивали мертвую тишину, стоявшую в рулевой рубке, тишину, нарушаемую лишь короткими командами. Но с каждой минутой становилось все более ясно, что продвижение придется прекратить. Я видел, как были напряжены лица Сенько и Ткачева, старшего помощника капитана Смирнова и его дублера Утусикова. В этих льдах 'Фудзи' потерял лопасти правого винта, но у него остался еще один, левый. Изменись ледовая обстановка, 'Фудзи' еще сохранит возможность двигаться, хотя и не с прежней скоростью. Но у 'Оби' винт один! И если он будет потерян, корабль окажется в полной власти антарктических льдов. Без своего единственного винта 'Обь' станет беспомощной, как парусник в штиль, ее погубит первый же приличный шторм. Поэтому и были так напряжены лица людей в рулевой рубке.
И капитан остановил корабль. Перед нами лежали сплошные льды толщиною в три-четыре метра. Двигаться дальше - значит проявить слепую, а не мудрую храбрость. Такая храбрость недостойна настоящего моряка.
После коротких переговоров по рации с 'Фудзи' вылетел вертолет. Через несколько минут ярко раскрашенная стрекоза опустилась на лед метрах в пятидесяти от 'Оби', и на борт поднялись японцы, сердечно приветствуемые нашими полярниками.
В каюте капитана началось совещание.
Беседа шла на английском языке. Увы, на самые полезные вещи, как известно, у нас никогда нет времени. Поорать на футболе, проглотить пустой детектив и с утра до вечера 'забивать козла' - на это мы выкроим свободную минутку, а вот изучить язык нам всегда некогда, всегда найдется тысяча объективнейших причин, которые никак не позволяют нам хотя бы полчасика в день попрактиковаться в английском. Я двести пятьдесят раз давал себе торжественные обещания завтра же заняться языком. Я злился и выходил из себя, когда мои клятвы и заверения жена и сын встречали ухмылками, такое недоверие меня оскорбляло. Наутро, торжествующе взглянув на скептиков, я садился за стол и начинал читать со словарем английскую книжку, преисполняясь чудовищным самоуважением. Читал долго, минут десять. Потом наступало удивительное явление: мои веки смежались. Да, сколько бы я ни проспал ночью, меня неудержимо клонило в сон, стоило мне сесть за английский. И по этой вполне уважительной причине я вынужден был откладывать дальнейшую работу на завтра. Знакомый врач, которому я рассказал об этой странной особенности моей психики, с интересом выслушал меня и посоветовал временно отложить изучение языка. Я так и поступил. К сожалению, врач переехал в другой город, забыв уточнить, когда именно я могу возобновить свои попытки. И эта нелепая случайность привела к тому, что отныне я к английскому не прикасался - слишком велик для меня авторитет медицины.
Поэтому из беседы, которая велась в каюте капитана, я не понял почти ничего. 'Иес' и 'ол райт' я разобрал и тут же перевел, но общий смысл беседы от меня ускользнул. И я тут же дал себе честное слово по возвращении домой немедленно связаться с тем самым врачом, добиться от него отмены всех ограничений и в совершенстве изучить язык Вильяма Шекспира и Бернарда Шоу*.
* Так я и сделал. Вернувшись в Москву, я по междугородному телефону позвонил врачу и спросил, снимает ли он свое табу. Он сказал, что снимает. Поэтому завтра я сажусь за английский.
Однако возвращаюсь на место действия.
Начальник Десятой японской антарктической экспедиции доктор Кусуноки пришел на 'Обь' как старый знакомый. Он в 1957 году был на 'Сойе', когда наш дизельэлектроход освобождал ее из ледового капкана, и лично знает многих советских полярников. Кусуноки и Ткачев, участники той эпопеи, вспоминали ее подробности, японец непринужденно шутил, улыбался - словом, великолепно владел собой.
Врезалось в мою память лицо Исобе, капитана 'Фудзи': оно превратилось в неподвижную трагическую маску. Я еще никогда не видел человека, во внешнем спокойствии которого скрывалось бы столько отчаяния. Видимо, капитан до последнего момента тешил себя надеждой, что 'Обь' с ходу пробьется к 'Фудзи', хотя в глубине души, наверное, не совсем в это верил. Теперь он молча слушал своего коллегу, изредка кивал и непрерывно курил. Маленького роста, очень худой, с глазами, полными тяжелого раздумья, Исобе вызывал у всех присутствующих глубокое сочувствие. Ответственность, лежащая на капитане, огромна, она ни с чем не сравнима, груз ее не каждому под силу. Что бы ни случилось с кораблем, виновен капитан: пусть в момент бедствия он спал, ничего не видел и не слышал - все равно за жизнь экипажа и корабля отвечает капитан. Ему многое дано, в море он 'бог и царь', его слово истина в последней инстанции, но и любое поражение - это его поражение.
Участники совещания поднялись со своих мест. Скоро мы полетим на ледовую разведку. 'Мы' - потому
