Это свид?тельство былины очень важно. Зд?сь ц?ла еще органическая связь между обрядомъ и заговоромъ. Въ практикующихся же теперь любовныхъ заговорахъ даннаго мотива эта связь совершенно утеряна. Обычно при совершеніи ихъ ничего не сжигаютъ, а наговариваютъ волшебныя слова на пищу и даютъ ее потомъ съ?сть тому, кого хотятъ присушить. Это произошло благодаря см?шенію различныхъ видовъ любовныхъ чаръ посл? того, какъ обрядъ, породившій заговоры разбираемаго мотива и описанный въ былин?, забылся. Вполн? возможно, что формулы въ род? былинной произносились при сжиганіи и другихъ вещей. Указанія въ этомъ направленіи д?йствительно им?ются. Прежде всего обращаетъ на себя вниманіе самое названіе любовныхъ заговоровъ — '
'Какъ сохнетъ этотъ прутъ, пускай сохнетъ по мн? рабъ божій (такой-то)' {754}).
Вотъ изъ такого-то пріема сушенія прута (палки и т. п.) могъ развиться мотивъ 'огня въ печи'. Д?йствительно, сравненіе производится съ сохнущимъ прутомъ. Но когда сильн?е всего прутъ сохнетъ? Когда онъ горитъ. Поэтому вполне естественно могла явиться идея, не класть прутъ на полокъ, а бросать его въ печь. Это легко могло произойти потому, что рядомъ существовали любовныя же чары, состоявшія именно въ сжиганіи вещи, принадлежащей тому, на кого чары направлены. Такимъ образомъ сухоту будетъ изображать не просто сохнущій прутъ, a горящій. Сходныя чары мы находимъ у чувашей. Они, подозр?вая кого-нибудь въ совершеніи проступка, заставляютъ его перешагнуть черезъ сухую, зажженную съ обоихъ концовъ, палку. Переступая черезъ нее, заподозр?нный долженъ сказать:
'Да буду я такъ же сухъ, какъ эта палка, если показалъ неправду'{755} ).
Подобнымъ же сжиганіемъ прута или палки могли быть и т? первоначальныя чары, которыя породили мотивъ 'огня въ печи'. Потомъ, когда начался неизбежный для вс?хъ чаръ процессъ разложенія, прежде всего въ сознаніи чародея затемнился смыслъ совершаемаго имъ д?йствія. Первоначально одинаково важны были оба момента въ чарахъ: перешагиваніе черезъ прутъ и сушеніе (сжиганіе) прута. Но потомъ, такъ какъ гор?ніе прута изображало сухоту и любовный жаръ въ челов?к?, вполн? естественно, что эта часть, какъ наибол?е выразительная и связанная именно съ желаннымъ явленіемъ, изображаемымъ, стала все бол?е и бол?е развиваться, оставляя въ т?ни первую часть. Стремленіе къ бол?е яркому изображенію желаннаго явленія заставляло все бол?е и бол?е увеличивать силу гор?нія. Поэтому-то въ чарахъ вм?сто прута уже могли появиться 'дрова дубовые' и береста, о которыхъ упоминается въ заговорахъ. Когда же появилась формула, то она, по общему правилу, стала вытеснять обрядъ, развиваясь на его счетъ. Такое развитіе слова за счетъ д?йствія, кром? изложенныхъ въ III гл. причинъ, обязано еще и тому
обстоятельству, что словесныя чары несравненно легче и прим?ним?е при всякихъ обстоятельствахъ. Взять хотя бы т? же присушки. Распалить печь гораздо удобн?е на словахъ, ч?мъ на д?л?. Поэтому слово- присушка выт?сняетъ присушку-обрядъ. Когда же разрывъ съ обрядомъ совершится, наступаетъ царство необузданной фантазіи. Гор?ніе рисуется все бол?е и бол?е яркимъ, пылкимъ, жаркимъ; создаются образы, одинъ другого фантастичн?е. Начинаетъ прим?няться характерный для заговорнаго творчества пріемъ, который я назвалъ выше
Въ мотивъ огня вплетается и еще одинъ образъ, который надо считать побочнымъ приростомъ. Иногда не одн? печи горятъ, а при нихъ еще находятся какія-то женскія существа, которыя и распаляютъ печи. Откуда взялся этотъ образъ? Мн? кажется, что и онъ первоначально былъ списанъ съ д?йствительности, а потомъ уже переработался подъ вліяніемъ ходячихъ образовъ народной поэзіи. Возьмемъ этотъ образъ въ самомъ простомъ его вид?, въ какомъ
онъ встр?чается въ присушк?. Въ одномъ заговор? у Майкова просто говорится, что около печи 'сидитъ баба сводница'{757}). Хотя я выше и привелъ этотъ заговоръ въ числ? другихъ редакцій мотива, но теперь долженъ оговориться. Эта редакція потерп?ла очень сильное вліяніе со стороны другого мотива, также разрабатывающагося присушками. Вн?шняя форма сохранилась та же, какую мы видимъ и въ другихъ пространныхъ редакціяхъ мотива огня. Но содержаніе почти все нав?яно другимъ мотивомъ. Не сохранилось даже сравненія съ огнемъ. Въ печи оказывается 'стоитъ кунжа?нъ ли?тръ: въ томъ кунжан? литр? всякая веща? кипитъ, перекипаетъ, горитъ, перегораетъ сохнетъ и посыхаетъ: и такъ бы…' Эта картина уже изъ другого мотива, связаннаго не съ обрядомъ разжиганія огня, а съ обрядомъ варенія приворотнаго зелья. Варючи такое зелье, приговариваютъ: 'Якъ дуже зелье кипитъ…'{758}). Вотъ откуда взята картина заговора Майкова. Баба сводница, варящая приворотное зелье, явленіе, и по сію пору очень хорошо изв?стное по селамъ. Въ р?дкомъ сел? не найдется бабы съ такой репутаціей. Она-то и попала въ заговоръ. Такимъ образомъ, печь и баба сводница въ заговоры попали вовсе не вм?сто Неопалимой Купины, какъ утверждаетъ Мансикка{759}). До Неопалимой Купины отсюда еще очень далеко. — Дал?е, по тому общему правилу, что обрядъ въ эпической части приписывается въ конц? концовъ необыкновенному существу, и простую бабу зам?нили также бол?е таинственныя и могучія существа. Легче всего, конечно, могла попасть сюда Баба-Яга. Она въ народномъ представленіи т?сно ассоціирована съ печью. То она лежитъ на печи; то подъ печкой — изъ уголъ-въ уголъ. То, наконецъ, жарко распаляетъ печь, чтобы сварить свою жертву. Участіе въ присушк? в?ника могло двигать фантазію въ томъ же направленіи. Баба-Яга обыкновенно представляется съ метлою. Не даромъ метла попадаютъ и въ заговоръ{760}). — Упомяну еще о трехъ д?вицахъ-огневицахъ,
въ которыхъ Мансикка усмотр?лъ отраженіе 'Огненной Маріи'. Для меня появленіе этого образа въ присушкахъ не ясно. Думаю, что онъ попалъ сюда изъ заговора — Сисиніевой молитвы. Огневицы, по народному представленію, олицетвореніе лихорадочнаго жара, горячки. Вполн? естественно, что он? появились въ заговорахъ, им?ющихъ ц?лью какъ разъ «разжечь» челов?ка. 'Имя мн? Огнія кипучая,
