Разумеется, это был классический способ, рекомендуемый во всех учебниках. Хорнблоуэр, однако, не спешил с ним соглашаться, переводя взгляд с моста на Брейсгердла и обратно. Чем-то ему это предложение не нравилось. Пороховые газы при взрыве распространяются во все стороны, а как, скажите на милость, заставить их пойти вверх?
- А что если попробовать взорвать быки? - нерешительно предложил он.
- Что ж, давай посмотрим. Хенней, веревку!
Они привязали веревку к парапету и спустились по ней до одной из площадок, на которых стояли быки. Узкий карниз скользил под ногами, река бурлила, обдавая их брызгами; под темной аркой было сыро и холодно.
- Ты гений, Хорнблоуэр! - сказал наконец Брейсгердл.
Пока они делали все необходимые приготовления, время неслось со сказочной быстротой. Хорнблоуэр мобилизовал часть солдат из отряда, оставленного сторожить мост, и заставил их немного поработать. Ему не без труда удалось найти все необходимые инструменты: стамески, ломы и кирки. Наконец все было готово: из быков под серединой моста вытащили по два больших блока, заложили на место внутренних заряды и поставили на место боковые. К каждому заряду был проведен фитиль. Все трещины и отверстия были тщательно замазаны и забиты землей, глиной, щепками и всем, что попалось под руку. Уже смеркалось, когда одуревшие от усталости солдаты поднялись по веревке наверх. Хорнблоуэр и Брейсгердл остались под аркой вдвоем. Они обменялись взглядами.
- Ты - следующий, - сказал Брейсгердл. - А я подожгу фитили.
Хорнблоуэр начал взбираться вверх по веревке, а Брейсгердл достал из кармана мешочек с кресалом и трутом. Очутившись на мосту, Хорнблоуэр отослал телегу, а сам остался ждать. Минуты две или три спустя над парапетом показалась голова Брейсгердла. Он тяжело перевалился через ограждение и выговорил одно только слово: 'Бежим!'
Вдвоем они опрометью бросились с моста к дамбе и едва успели скатиться в сторону и спрятаться, как послышался глухой удар, земля под ногами слегка качнулась, и над мостом поднялось большое облако черного дыма.
- Пойдем посмотрим на дело рук своих, - предложил Брейсгердл, поднимаясь на ноги и отряхиваясь.
Над местом взрыва все еще клубилась туча дыма и пыли, но когда они подошли поближе, она успела уже порядком рассеяться.
- Только частично... - начал Брейсгердл, и в этот момент раздался второй взрыв, чуть не сбивший друзей с ног. Крупный обломок с силой врезался в парапет рядом с ними и разорвался, как бомба, осыпав их мелкими осколками. Часть пролета моста медленно отделилась и с оглушительным всплеском рухнула в реку.
- Второй фитиль оказался длиннее, чем я думал, - сказал Брейсгердл, вытирая неожиданно вспотевшее лицо. - Мне надо было подумать об этом раньше. Представляешь, как бездарно могла бы закончиться карьера двух многообещающих молодых людей?
- Ладно, - сказал Хорнблоуэр, - все-таки мы его взорвали.
- Все хорошо, что хорошо кончается, - добавил Брейсгердл.
Семьдесят фунтов пороха сделали свое дело. Мост был перерезан в самой середине зияющим провалом шириной в несколько футов. За пределами провала мостовая кладка оказалась практически не поврежденной, что доказывало, с одной стороны, правильность выбранного Хорнблоуэром метода минирования, а с другой, - свидетельствовало о добросовестной работе неизвестных мостостроителей. Обломки пролета почти перегородили реку.
- Сегодня ночью нам понадобится не больше одного вахтенного, - сказал Брейсгердл.
Хорнблоуэр оглянулся и поискал взглядом своего чалого. Он с радостью вернулся бы в Музильяк, ведя его в поводу, но гордость не позволила ему решиться на столь малодушный поступок. Ощущая боль и ломоту в определенных частях тела, он все же заставил себя сесть в седло и тронул шагом в направлении города. Солнце уже клонилось к западу.
Он проехал по главной улице, повернул на площадь, но за поворотом его ожидало такое зрелище, что он непроизвольно натянул поводья и остановил своего коня. Площадь была заполнена народом: горожанами, солдатами и крестьянами из окрестных деревень. Посреди площади в небо вздымался длинный узкий прямоугольный брус со сверкающим ножом на конце. Вот он сорвался вниз и упал с глухим стуком, и тут же вокруг основания бруса возникло движение: несколько человек наклонились и поволокли что-то тяжелое в сторону, где уложили в общую кучу. Хорнблоуэр с ужасом понял, что наблюдает гильотину в работе.
Он весь дрожал от тошноты и омерзения. Это было еще хуже, чем самое жестокое телесное наказание, применяемое во флоте. Он уже хотел повернуть своего коня и уехать прочь от этого ужасного места, но тут ухо его уловило странные звуки. То были звуки пения. Хорнблоуэр оглянулся и увидел высокого мужчину могучего телосложения с кудрявыми черными волосами. Он был одет в белую рубаху и темные штаны. Он шел под конвоем нескольких солдат и пел ясным и звонким голосом. Мелодия ничего не значила для Хорнблоуэра, но слова звучали отчетливо, и он узнал: то было начало одной из революционных песен.
- 'Вперед, сыны Отчизны милой...' - пел приговоренный к казни, одетый в белую рубаху. Когда он появился на площади, и горожане услышали его пение, в толпе возник глухой ропот. Почти все опустились на колени прямо на землю и склонили головы, скрестив руки на груди.
Палачи уже успели снова установить нож гильотины и подготовить это чудовищное изобретение для очередной жертвы. Человек в белой рубахе следил взглядом за всеми приготовлениями, но ни на секунду не прекращал пения. Он замолк только тогда, когда палачи набросились на него разом, скрутили руки и бросили на помост. Опять раздался глухой чмокающий удар ножа, и обезглавленное тело оттащили к куче остальных жертв.
Похоже было, что на сегодня казни закончились. Солдаты начали разгонять горожан по домам, а Хорнблоуэр поехал вперед, пробираясь сквозь редеющую толпу. Внезапно его конь стал на дыбы и чуть не выбросил Хорнблоуэра из седла - видимо, почуял запах свежей крови, исходящий от кучи сваленных тел казненных, лежащих рядом с гильотиной. На противоположном конце площади стоял прелестный двухэтажный дом с балконом. Хорнблоуэр поднял глаза и увидел на балконе маркиза де Пузажа, по- прежнему одетого в свой роскошный белый мундир с голубой лентой. Он стоял на балконе в окружении своего штаба. Хорнблоуэр заметил, что у парадного входа в дом стоят часовые. Одному из них он передал поводья своего чалого и вошел. На середине лестницы его встретил спускающийся де Пузаж.
- Добрый вечер, сэр, - приветствовал его маркиз с отменной вежливостью. - Я очень рад, что вы сами нашли нашу штаб-квартиру. Мы отправляемся обедать, и я предлагаю вам присоединиться. Ваша лошадь внизу? Очень хорошо. Месье де Вилле распорядится, чтобы о ней позаботились.
Это представлялось невероятным. Светский джентльмен, разряженный и утонченный аристократ, только что распоряжавшийся кровавой бойней беззащитных людей, отправляется обедать и способен говорить об этом так легко и непринужденно. А его свита, все эти блестящие молодые дворяне? Что заставляет их обагрять руки в крови, добиваясь реставрации старого и уничтожения нового, хотя и молодого, но уже доказавшего свою жизнеспособность режима. Эти и подобные мысли вертелись в голове Хорнблоуэра, когда он улегся, наконец, в гигантскую четырехспальную кровать на верхнем этаже постоялого двора. Но больше всего мучил его вопрос, какого черта он, мичман Горацио Хорнблоуэр, делает в такой компании, да еще рискует жизнью впридачу?
Из окна доносились многочисленные женские рыдания по казненным. После захода солнца родственникам было разрешено забрать обезглавленные тела. Хорнблоуэр был уверен, что после столь обильного впечатлениями дня не сможет заснуть, но усталость и молодость взяли свое, и он проспал большую часть ночи. Сон его не был спокоен, и проснулся он весь в поту, разбуженный каким-то кошмарным сновидением. Было еще совсем темно, и он не сразу вспомнил, куда его занесло. Почему-то он спал в постели, а не в подвесном гамаке, как привык, не было никакой качки и не пахло морем, и не было привычных запахов кубрика. Было душно, но то была духота запертого помещения в теплую летнюю ночь, а не спертая вонь и одуряющая жара межпалубного пространства. Он находился в доме, на берегу, в настоящей постели. Вокруг царила тишина, настолько глубокая, что в ней, казалось, было что-то противоестественное, особенно для человека, привыкшего к непрестанному движению и звукам, обычным
