на большом корабле.
Теперь он вспомнил. Он был на постоялом дворе маленького провинциального городка Музильяка в Бретани, в гостях и одновременно на службе у бригадного генерала маркиза де Пузажа, командующего французской половиной экспедиционного корпуса, который, в свою очередь, был частью армии вторжения, призванной восстановить монархию во Франции. Пульс Хорнблоуэра забился сильнее, под ложечкой немного засосало. Итак, он находился во Франции, в десяти милях от побережья и родного 'Неутомимого', в окружении наемного сброда, половина которого даже не была французами по происхождению. Теперь он начал жалеть, что приложил в свое время столько усилий для изучения французского языка, знание которого послужило единственной причиной его появления здесь. Сейчас он больше всего мечтал очутиться среди своих, если уж не на борту фрегата, так хотя бы среди красных мундиров лорда Эдрингтона, защищающих брод в полумиле отсюда.
Как ни странно, именно мысль о британских пехотинцах заставила его подняться с постели. Он вспомнил, что на него была возложена обязанность поддерживать связь и координировать совместные действия британского и французского подразделений. Прошли уже почти сутки, и ситуация могла измениться в любую секунду.
Раздвинув полог, Хорнблоуэр слез с постели на пол и чуть не застонал. Все кости ломило так, словно вчера его весь день молотили цепами. С трудом доковыляв до окна, Хорнблоуэр выглянул наружу. Луна в три четверти ярко освещала пустынную улицу и треуголку часового, замершего у входа с мушкетом с примкнутым штыком.
Отойдя от окна, Хорнблоуэр отыскал свою одежду и оделся наощупь. Потом надел пояс с тесаком и кортиком и засунул за него пистолет. Выйдя из комнаты, он бесшумно спустился по лестнице в вестибюль. За конторкой, освещенной одинокой свечой, спал французский сержант. Как ни легки были шаги мичмана, они все же разбудили сержанта. Он поднял голову и уставился на него. На полу вповалку спали и громко храпели остальные солдаты караульного взвода, напомнив Хорнблоуэру свиней в загоне. Их мушкеты были беспорядочно сложены вдоль стены.
Кивнув сержанту, он открыл дверь и вышел на улицу. Свежий ночной воздух наполнил легкие. Нет, то был, скорее, утренний воздух - на востоке уже разалелось. Часовой, заметив британский военно-морской мундир, неуклюже вытянулся и взял под козырек. На площади все еще возвышалось зловещее изобретение доктора Гильотена, а вокруг чернели лужи засохшей крови. Интересно, кем были казненные? Должно быть, это были отъявленные негодяи, раз де Пузаж распорядился казнить их практически без суда и следствия. Но Хорнблоуэр уже достаточно нагляделся за вчерашний день, чтобы здраво смотреть правде в глаза. Скорее всего, среди обезглавленных не было ни одного по-настоящему опасного республиканца, а были те, кто попался под руку: мэр, таможенный чиновник, судья, мелкие правительственные служащие, да и вообще люди, против которых у де Пузажа и его окружения мог быть какой-то зуб за прошлое. Это был жестокий мир, в котором он, Хорнблоуэр, чувствовал себя потерянным и одиноким.
От этих мрачных мыслей его отвлекло появление караульного взвода во главе с сержантом. Сначала они сменили часового на дверях, затем на других постах вокруг дома. Следом за караульными из дома напротив вышли под началом другого сержанта четверо барабанщиков. По команде сержанта они выстроились в ряд и ударили в барабаны. Продолжая стучать, они размеренным шагом тронулись по главной улице. Возле каждого дома барабанщики останавливались и начинали работать палочками в более быстром темпе. Затем они двигались к следующему дому, опять переходя на прежний, более спокойный и ровный ритм. Они играли 'зорю', или, проще сказать, 'подъем'. Ничего особенного в их барабанном бое не было, но Хорнблоуэру, лишенному музыкального слуха, зато наделенному обостренным чувством ритма, этот бой казался настоящей, самой прекрасной музыкой на свете. Из-за дома снова появился сержант со сменившимися часовыми. Улица стала понемногу оживать. Из домов вылезали заспанные солдаты, многие из них сладко зевали. Раздался стук копыт по булыжной мостовой, и к штабу промчался верховой курьер. Начинался новый день.
Молоденький офицер с бледным лицом прочитал доставленную курьером бумагу и протянул ее Хорнблоуэру. Тот не сразу разобрал написанное - ему еще не приходилось иметь дела с письмами на французском, - но в конце концов все же расшифровал записку. В ней сообщалось, что главные силы, высадившиеся в заливе Киберон, этим утром выступают на Ванн и Ренн, а вспомогательный корпус, в котором находился Хорнблоуэр, должен был при этом удерживать свою позицию у Музильяка и прикрывать барона де Шарета с фланга.
Появился маркиз де Пузаж, как всегда свежий и безукоризненно одетый. Он тоже прочитал записку, но от комментариев воздержался, ограничившись радушным приглашением Хорнблоуэра к завтраку.
Они прошли на кухню, где молчаливая женщина с испуганным лицом принесла им кофе и хлеб. Она могла быть ярой контрреволюционеркой, раз уж маркиз ей настолько доверял, но по ее лицу сказать такого было нельзя. Могло, конечно, случиться и так, что появление незнакомой орды, поселившейся в ее доме и истребляющей ее запасы, произвело неожиданный поворот в ее взглядах. Не исключено, что часть лошадей и телег, реквизированных людьми маркиза, тоже принадлежали ей. Существовала даже возможность, что один из казненных вчера мог оказаться ее другом, родственником, братом или мужем. Но она принесла кофе и хлеб и удалилась, а маркиз, Хорнблоуэр и штабные офицеры принялись за завтрак.
Впервые за четыре месяца Хорнблоуэр ел настоящий хлеб, а не источенные долгоносиками корабельные сухари. Он осторожно отхлебнул кофе. До этого он пил кофе только три или четыре раза в жизни и пока не решил, нравится он ему или нет. Когда же он снова поднес чашку к губам, сделать второй глоток уже не пришлось. Тишину разорвал отдаленный гром пушечного выстрела. Он немедленно поставил чашку на стол и прислушался. Прозвучал еще один выстрел, за ним другой. В ответ послышались другие выстрелы, с более близкого расстояния. Хорнблоуэр узнал по звуку шестифунтовки Брейсгердла.
На кухне началось столпотворение. Кто-то опрокинул чашку с кофе, и по столу растеклась черная дымящаяся лужа. Какой-то кавалерист ухитрился зацепить одной шпорой за другую и со звоном растянулся на полу. Все разом начали что-то говорить и выкрикивать.
Хорнблоуэр был так же возбужден, как и все остальные, он тоже поскорее хотел очутиться на улице и узнать, что происходит, но ему вспомнилась холодная невозмутимая выдержка капитана и старших офицеров 'Неутомимого', и он усилием воли заставил себя усидеть на месте. В конце концов, он принадлежал к другой породе и не собирался вести себя, как эти горластые лягушатники.
Подчеркнуто неторопливо Хорнблоуэр снова взял чашку и допил ее до дна. Кухня почти опустела, с улицы доносились крики молодых офицеров, требующих своих лошадей. Хорнблоуэр встретился взглядом с маркизом, нервно расхаживающим по кухне, и демонстративно откусил кусочек хлеба. Жуя его, он подумал, что такой жест неплохо выглядит. Есть ему не хотелось, но на ум пришла мысль, что сражение может растянуться на целый день, и неизвестно, когда в следующий раз удастся перекусить. Он взял нож, отрезал горбушку и засунул себе в карман.
Лошадей уже успели заседлать и теперь выводили во двор. Всеобщее возбуждение передалось и умным животным: лошади ржали, вставали на дыбы, били задними копытами, усугубляя суматоху и толчею перед домом. Де Пузаж одним из первых вскочил в седло и умчался, предоставив своим офицерам догонять его. Вскоре во дворе уже никого не было, кроме Хорнблоуэра и одинокого солдата, державшего под уздцы чалого. Для столь плохого наездника, каким был Хорнблоуэр, такой вариант был наилучшим. Он все равно не смог бы угнаться за этими французскими дворянами, воспитанными в седле. А если уж чалому вздумалось бы заартачиться, он не удержался бы на нем и десяти секунд. Такого он допустить не мог - честь морского офицера ронять было непозволительно.
Хорнблоуэр не спеша подошел к своему коню. Солдат-конюх все это время ласково поглаживал животное и что-то нашептывал ему в ухо. Чалый казался теперь намного спокойнее, чем несколькими минутами ранее. Очень осторожно, стараясь не делать лишних движений, Хорнблоуэр залез в седло и взял в руки поводья. Слегка потянув за них, он проверил, не склонен ли его скакун озорничать или буйствовать, и только после этого шагом выехал на улицу.
До моста он добирался не спеша, помня старую пословицу: 'Поспешишь людей насмешишь'. К тому же у него так болели кости, что за все сокровища мира он не согласился бы проскакать галопом хотя бы милю. Артиллерийская дуэль продолжалась. Пушки Брейсгердла регулярно изрыгали из своих жерл дым и пламя. На востоке только что взошло солнце.
Ситуация в районе моста казалась достаточно ясной. По обе стороны взорванного пролета засело по
