героизма, ни жертвы. Даже поступка настоящего недостойны. Они – просто стадо, инертная масса. Слизь, короче. Ведь они просто стояли и глазели – и все. Понимаете? И мне хотелось перебить их только за одно это, за их преступную пассивность. Так я думал. А потом… Потом пришли вы, и все сразу изменилось. Появился лидер, подающий пример. И время двинулось вперед, и даже у этих насекомых появилась потребность действовать. И я подумал уже совсем другое – а может, они просто спят? И нужен кто-то, кто способен их разбудить? Кто-то с железной волей и великой жаждой, желанием перевернуть все на этой вонючей свалке отбросов вверх дном. Кто-то, кто способен стать вождем этой тупой и сонной нации и повести ее…
– Куда? – тихо спросила Наталья Алексеевна. – Куда
Шипов смотрел на стол – на огрызки маринованных огурцов, ломтики кекса на тарелке.
– Вы напрасно, Егор, записываете меня в какие-то там лидеры. – Наталья Алексеевна посмотрела на Сидорова, тот нахмурил брови. – Я всего лишь сельский врач. А в той квартире был мой потенциальный пациент – больной несчастный человек, который причинил окружающим много зла, может быть, в глубине души совсем этого и не желая.
– Я все равно вами восхищаюсь. Вы из тех женщин, которых должны выбирать себе в жены вожди. Вы героев рожать должны, – Шипов снова стукнул кулаком по скатерти. – А теперь, зная, что я вами так восхищаюсь, скажите мне, только искренне: этот шизанутый убил моего брата? Да или нет?
– Второй жертвой Пустовалова, возможно, стал брат Егора, помнишь, я тебе про дачника говорил, – Сидоров положил свою руку на плечо докторши. – А сегодня ночью он убил Мишку. Да ты его знаешь, еще жить ему тут предлагала.
– Ужасная жизнь, – Наталья Алексеевна пошевелилась, и опер руку убрал. – И ужасная смерть у него была. Типичнейший синдром войны. Ну, что же вам ответить, Егор… если честно, только одно: там в квартире мы с Пустоваловым о его преступлениях не говорили.
– Ну, вы там по ходу дела придумывать были вынуждены, ситуацию моделировать, подстраиваться к его бреду, – льстиво ввернул Кравченко. – Пустовалова успокоить хотели, потому со всей его чушью соглашались, подыгрывали ему. Это мы поняли. Наверняка вы с ним почти установили этот контакт, – он не удержался, усмехнулся, потом вздохнул. – Но когда дверь стали снаружи ломать, даже шизика осенило, что ему просто зубы заговаривают. Псих-псих, а смысла и его поступки не лишены.
– Я не собиралась заговаривать ему зубы. А мой обман насчет журналиста… Я… я сожалею, что не сказала ему правды, может, ничего бы и не произошло или же… – она закусила губы. – Этот человек был очень болен. На нем не стоило проводить таких опытов. Его ипохондрический бред по сути своей не был выдумкой, а был реальным отображением случившегося с ним несчастья. Психически больные часто не сознают, что они больны. А Пустовалов сознавал. Он знал, что его мозг болен. Именно эта болезнь его смертельно напугала. То, что он фантазировал на эту тему – эликсир, лекарства, диагноз, – только попытка отдалиться от страшной правды. Он уже не мог об этом не думать. Не мог переключиться на что-то иное. Он стал одержим своей идеей. Я убедилась в этом, когда мы разговаривали с ним. Я подозревала что-то подобное, но… то, что я увидела и услышала от него, сам его вид, я… даже растерялась… Тот, кто одержим идеей смерти, – страшен.
– Ладно, брось эту свою философию, Наташка, – Сидоров протянул женщине карамельку, извлеченную из кармана, она не взяла. – Тебе еще комплекса вины не хватало по поводу этого козла свихнувшегося. Ты вот что мне лучше скажи: почему он не убил Гвоздева, у которого скрывался все это время? Ведь алкаш алкашом этот регент, хоть в храме и псалмы поет.
– Скорей всего они с регентом друг другу понравились, Саша.
– Так просто? Понравились, и все?
– Так просто. А что ты хотел бы услышать? Я, например, уверена, что Пустовалов перебежал в другую квартиру, когда понял, что ему угрожает опасность, именно потому, что хотел избавить от этой опасности человека, который был ему приятен. Он не хотел неприятностей Гвоздеву, поэтому и переменил убежище. А то, что в той, другой квартире оказалась железная дверь, решетки на окнах и заложники – случайность чистейшей воды.
– Наташка, Пустовалов же был невменяем! Сама ведь говоришь – одержимый даже. А теперь ты противоречишь сама себе: пытаешься рассказать нам трогательную слюнявую сказочку о том, как этот сукин сын, который на куски растерзал калеку, измывался над ребенком, тебя вон в окошко шваркнул, – распустил сопли, не собираясь, видите ли,
– Нет логики. Ты прав, – спокойно согласилась Наталья Алексеевна.
– Ну?! А что же ты тогда…
– А может быть, в этом мире не все подчиняется логике, Саша? Может, чувства человеческие по сути своей нелогичны?
– Мне не афоризмы твои нужны, Наташка, а ясность, – Сидоров, видимо, тоже уже перебрал. Он заметно опьянел. – Кристальная ясность мне нужна в этом вопросе – вот что. Урок на будущее.
– И какой же урок, Саша?
– Могу я применять оружие против таких вот Пустоваловых?
– Нет. Ты бы не стал стрелять в безногого?
– Так, ладно, – Сидоров начинал злиться. – Так почему все-таки он не убил Гвоздева?
– Потому что сделал ему добро – довел пьяного до дома. А тот в свою очередь отплатил добром.
– А остальные его жертвы? Они зло, что ли, ему какое причинили?
– Действительно, Наталья Алексеевна, можно как-то объяснить тот факт, что Пустовалов, скрываясь все это время в квартире Гвоздева, имел потребность выходить с топором на улицу и подкарауливать свои жертвы? Зачем же он так поступал? – спросил Кравченко.
– Вряд ли Пустовалова гнала на улицу жажда крови. – Наталья Алексеевна посмотрела на закипевший чайник. – Саша, завари, пожалуйста, сам, хорошо? Скорей всего дело обстояло так: совершив побег из больницы, на третьи сутки Пустовалов добрался до города. На рынке наткнулся на пьяного регента, довел
