гипсе.
– Ребята, айда домой, – позвал опер Кравченко и Шипова, сидевших на ступеньках подъезда среди уже поредевшей, но все равно еще внушительной, никак не хотевшей расходиться толпы. – Нечего тут больше нам делать.
– Наташа, а что же вы в больнице не остались? – спросил Кравченко, когда они сели в «Жигули».
– А у меня дома своя больница, вы же знаете, – слова перемежались у нее вынужденными паузами. Ей, наверное, было трудно говорить и дышать. – Рентген сделали: позвоночник, слава богу, цел, тазобедренный тоже. Рука вот в двух местах, да ребра. Ничего, заживет. У себя отлежусь. Мои девочки с переломами дело имели – справятся. Одно плохо: я теперь совершеннейший подслеповатый крот, – она улыбнулась через силу. – Очки в этой неразберихе куда-то запропастились. А без очков я глупею.
– Очки купим, – пообещал Сидоров. Он то и дело оборачивался и вел машину, по обыкновению мало следя за дорогой, – не дрейфь, Наташка. Ты у нас в рубашке родилась. С такой высоты и… пятый этаж все- таки. Повезло, что ты на кусты, на газон спланировала. Но все равно. – Он тревожно смотрел на нее. – Ну, сделала по-своему. Добилась? Любой ценой, да?
Наталья Алексеевна молча смотрела на опера, да так, что Кравченко невольно жгуче ему позавидовал. Он бы многое отдал, чтобы кое-кто, к кому он, по его словам, «ну очень хорошо относился», взглянул бы и в его сторону такими вот полными обожания и преданности, пусть даже очень близорукими глазами.
– А псих там в квартире вам чего-нибудь говорил? – поинтересовался Шипов.
– Я вам все расскажу, – Наталья Алексеевна откинулась на спинку. Напряглась – машину трясло, ей было, видимо, очень больно от тряски. – Только позже, хорошо?
На оптовой ярмарке, мимо которой они проезжали, в круглосуточном ларьке Сидоров купил три бутылки водки, консервы и черствый кекс вместо хлеба. Увидев водку в его руках, докторша отвернулась, но не сказала ни слова.
В «Гнезде кукушки» никто и не думал ложиться спать. Окна всех палат были ярко освещены. На крыльце горел фонарь «летучая мышь», а на лавочках вокруг свежеполитой клумбы бдительно дежурили: сторож – старик лет семидесяти, рыжая медсестра, пожилая нянечка и десять человек больных.
Все они обступили машину, едва только Сидоров въехал во двор. Тараторили наперебой:
– Наталья Алексеевна, как вы?
– По радио городскому передавали. Мы все знаем!
– Как же он, паскудник, ребеночка-то не пожалел?
– Осторожнее, осторожнее, вам нельзя двигаться!
Сидоров снова, как жених невесту, понес Наталью Алексеевну в ее комнату, расположенную в пристройке к больничному зданию. Кравченко наблюдал за питомцами «Гнезда» – взволнованные, возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами, они искренне переживали за своего доктора.
Где-то к часу ночи в «Гнезде» все-таки все угомонились: скорбные духом расползлись по палатам, персонал тоже поплелся в свой флигелечек. Сторож и тот задремал, позабыв на крыльце свою «летучую мышь».
В комнате Натальи Алексеевны Сидоров снова зажег свечи (она сама так попросила). Обстановка в этом жилище была самая простая: раскладной диван, стулья, стол, письменный стол с биркой, старый шкаф с мутным зеркалом, плитка на тумбочке, электрочайник «Тефаль» и книги – везде: на столе, на шкафу, на подоконнике грудой и на полу – аккуратными, перевязанными бечевкой стопками.
Опер разлил водку по чайным чашка (стаканов и рюмок в этом доме, видно, не водилось), вскрыл консервы, раскромсал кекс складным перочинным ножом.
– Сейчас по
Кравченко хлопнул махонькую с таким наслаждением, с каким он давненько не пил и более приятные и дорогие напитки, чем эта дешевая водка местного разлива. По жилам пошло приятное тепло, и сердце вроде немного отпустило. А вот есть что-то не хотелось совсем, даже закусывать, хотя в этот день вообще ничего не было – ни завтрака, ни обеда…
– За то, чтобы такие вот дни повторялись как можно реже. У всех нас, – провозгласил он запоздалый тост.
Шипов-младший опьянел с двух «махоньких».
– Ну ладно, подохла эта сволочь, туда ему и дорога. И жалеть его нечего! – Он крепко стукнул по столу кулаком. – Собаке собачья смерть. А вы… вы, Наталья Алексеевна, вы просто героиня. Вы такая отважная женщина! С таких вот нация пример брать должна. Вы для русской нации новой… новой Волконской должны стать – да!
– Кем-кем? – осведомился Сидоров, подливая в чашки.
– Это декабристка, что за мужем в Сибирь пошла. А что? Разве Наталья Алексеевна не из такого же теста? Разве она не достойна, чтобы нация узнала о ней? Достойна – еще как! Нация обязана знать своих героев в лицо! – он поперхнулся. – Иначе нация деградирует, ассимилирует, растворяется в общей массе. И от великой нации останется пшик, пустое место. – Шипов с трудом выпрямился, оглядел комнату красными от усталости и водки глазами. – Вообще мне давно уже кажется, что это я сам ассимилируюсь, растворяюсь в этом общем дерьме. Прошу прощения, Наталья Алексеевна, вырвалось. Мне все кажется, что вокруг меня – грандиознейшая свалка и все там кишит, бродит – гадость, гной. И я сам – словно какой-то гнилой отброс – мягкий, тухлый, не способный уже ни к чему стоящему… Так мне казалось,
– У Зверевой, что ли? – спросил Сидоров.
– Да! В ЕЕ доме, где я… А я ведь там совсем один. Как перст. А сегодня вот я взглянул на мир, на окружающую среду, так сказать, и понял знаете что? Что кругом – еще большее дерьмо. – Шипов доверительно приблизился к Наталье Алексеевне. – В вас страха нет, вот что, а поэтому вы меня поймете. Так вот, я увидел, что мир за стенами ЕЕ дома – тоже свалка отбросов, еще более вонючих и тухлых. Сегодня мне хотелось убить их всех. Они – свиньи. Все! Они недостойны ничего великого: ни риска, ни
