Темный инстинкт

Тут дверь с лязгом захлопнулась.

– Слушайте, вы что, охренели все?! – Сидоров растолкал коллег и ринулся к двери. – Вы что? Мне не дали и сами ничего не… Он же ее там… Слушай, ты, сукин сын, – он громыхнул кулаком по двери, – если ты хоть пальцем ее и ребенка тронешь, я тебя…

– Уберите его отсюда! Он все испортит. – Палилов, снова возникший из небытия, обеими руками отталкивал опера от двери. Потом вдруг округлил глаза и заорал: – Сколько раз повторять, чтобы с места операции убрали всех посторонних?! Все марш вниз немедленно! Не-мед-лен-но!

Сидорова, а заодно с ним Кравченко и Шипова «сопроводили» вниз.

– Успокойся, Шура, видишь, они с шефом в бутылку уже полезли, – шептал оперу один из его сослуживцев. – У нашего теперь два выхода: пан или пропал. Тут и без погон, и без пенсии в два счета вылетишь, если что… вот он и бесится. А все потому, что – ты ведь и сам это, Шурка, понимаешь – реально пока все равно ничего сделать нельзя.

– Можно! – рявкнул Сидоров. – Я должен вместо нее был туда пойти.

– А он бы младенцу шею свернул – тогда вообще все насмарку. Терпи. Зубы сожми и терпи. Скоро стемнеет. Не век же он там куражиться будет, может, попозже что и подвернется.

И они терпели. Прошло еще полтора часа. Они стояли во дворе у подъезда, смотрели на темные зарешеченные окна. Толпа глухо гудела: «Принимайте же меры! Делайте же что- нибудь, там же люди!» Жильцы дома вопрошали всех и каждого: «А мы-то теперь как же? С нами-то как? Нас ведь даже в квартиры не пускают». Кто-то крикнул визгливо: «А если он откроет газ? Все ведь на воздух взлетим к такой-то матери. Об этом они должны подумать?!»

И снова ропот прошел по толпе – словно приливная волна. Тут во двор въехала еще одна машина с мигалкой – новенькая белая «Ауди». Из нее полезли хмурые озабоченные мужчины – видимо, снова какое-то начальство – еще выше, еще солиднее. К ним быстро спустились Палилов, начальник ОВД, прокурор.

Кравченко усилием воли стряхнул с себя тупое оцепенение: 19.25 – смеркается, скоро будет совсем темно. Они же должны что-то предпринять, ну хоть попытаться…

О том, что операция по освобождению заложников все-таки началась, возвестили глухие удары: в дверь квартиры лупили кувалдой. Дверь гудела, как гонг, и с трудом поддавалась.

– Не надо, не смейте! – сквозь открытую форточку донесся дикий крик, Кравченко даже не понял, чей это – неужели Наталья Алексеевна так кричит? – Не смейте входить, не надо его пу-гать!

Потом за решеткой мелькнуло другое лицо, перекошенная страхом, ненавистью, отчаянием маска.

– Вы все лжецы! – крик пролетел над двором, испугав заснувших уже ворон, и они с шумом взмывали с деревьев в сине-багровое вечернее небо. – Ненавижу вас! Ненавижу! Будьте вы все прокляты!

И вслед проклятию – лязг, треск, скрип, грохот – в окно, выбив решетку, разнеся вдребезги стекло, вылетел новенький японский телевизор. Шмякнулся на асфальт, лопнул – взорвался, оглушив всех. Люди в толпе, давя друг друга, ринулись прочь со двора. Кравченко и Шипов подбежали к подъезду.

– Он сейчас ребенка бросит, вот увидишь! – заорал Шипов, и глаза его вспыхнули сумасшедшим каким- то восторгом. – Так всегда бывает. Надо поймать, слышишь?! Успеть поймать. Идем же!

НО…

Тут в зияющем чернотой провале окна возникла Наталья Алексеевна. Секунда и… Она пыталась уцепиться за кирпичи, но ОН ударил ее по рукам и вытолкнул из окна. А-А-АХ! – вздох прошел по толпе – тело летело вниз. Ударилось о землю под окнами, поломав кусты жасмина и боярышника.

Сидоров не побежал к ней – пошел медленно-медленно, словно ноги его не держали. Он не видел даже, как следом за Натальей Алексеевной из окна устремился вниз на асфальт долговязый человек в развевающейся офицерской плащ-палатке, синих больничных штанах и грязных рваных кедах. Прыгнул солдатиком, плащ-накидка его запарусила…

– Наташа, Наташенька, ты… ну ты что же… ты это брось… – Сидоров сидел на земле рядом с Натальей Алексеевной. Он боялся до нее дотронуться.

Когда все во дворе закричали: «Вон он, держите, стреляйте в него, шизик прыгает!» – опер даже не поднял головы.

– У меня… у меня, кажется, рука сломана, – прошептала Наталья Алексеевна еле слышно. – Меня оглушило, что ли… Я живая, Саша, жива. Только… больно. Руку. Сашенька, знаешь что?

– Что?! – Он зачем-то сдернул с себя свитер, скомкал его, пытаясь подсунуть ей под голову.

– У него ведь даже не было топора… он был безоружным. Я бы уговорила его выйти, мы почти установили контакт, он мне почти поверил… Зачем они стали ломать дверь? Они же обещали… А теперь… ВСЕ ТАК ГЛУПО ПОЛУЧИЛОСЬ… Боже мой, как глупо!

Выпрыгнувший из окна Пустовалов ударился головой об асфальт. Он умер сразу, не успев больше никого проклясть.

Топора при нем действительно не оказалось. Небольшой туристический топорик со следами запекшейся крови на лезвии позже при обыске был обнаружен в груде рваного тряпья под столом на кухне в квартире регента. В спешке своего последнего побега Пустовалов забыл именно то, что составляло самую зловещую деталь в его имидже.

Кравченко и Шипов видели, как «Скорая» забрала труп самоубийцы. Видели они, и как из квартиры с исковерканной дверью и высаженным окном извлекли полупарализованную от страха старуху на костылях и обессилевшего от крика младенца. Молодая мамаша, никого не стесняясь, задрала кофту и, сидя на грязном истоптанном полу среди осколков посуды, обломков мебели, осыпавшейся с потолка штукатурки, пыталась накормить ребенка грудью. При этом хрипло бормоча: «А теперь мы как же? Все побито, дверь не закрывается… На ночь даже оставить нельзя – все попрут, все растащат».

Сидоров на машине повез Наталью Алексеевну в больницу. До «Жигулей» нес, как невесту, на руках. Она все порывалась идти сама, он не разрешил.

Через два часа они, однако, вернулись: у Натальи Алексеевны правая рука от плеча до кисти – в