– Чашку разбили… – Майя Тихоновна потянулась к осколкам.
– Оставь. Это я разбила. Я дернулась включить лампу и столкнула ее.
– А тот, кто был здесь, ну куда же он мог деться? – подал голос Мещерский. – Убежал? Вы успели его разглядеть?
Все воззрились на него так, будто он сморозил несусветную глупость.
– Я закричала… и не знаю, кажется, это был мгновенный обморок. – Зверева бормотала все неувереннее и тише. – Но я слышала, как он дышит! О, это ужасно. Я закричала… я не соображала, что делаю.
– Я бы тоже заорала, если бы меня что-то напугало. Ну все, все. Это всего лишь дурной сон. Прошло уже. Ты… Марина, хочешь я побуду с тобой? Я все равно уже не усну.
Мещерский с удивлением обернулся: голос Алисы Новлянской. Той самой, которая всего несколько часов назад буквально языком еле ворочала! А сейчас – трезвый тревожный взгляд, и никакого джина с тоником и в помине нет!
– С Мариной Ивановной останусь я. – А это уже было брошено точно перчатка в лицо врагу: вызов и утверждение своего права. И бросил этот вызов не кто иной, как Георгий Шипов.
Он явился в спальню мачехи в одних плавках. На крепкой шее его висел на цепочке золотой католический крестик. А на груди его Мещерский с удивлением разглядел крупную ярко-голубую татуировку: раскрытую ладонь, поднятую в приветствии римских цезарей, – любимый жест Бенито Муссолини.
– Марине Ивановне приснился кошмар. – Шипов шагнул вперед и словно заслонил певицу от сгрудившихся у кровати родственников. – Не суетитесь. Все уже кончилось. Можете отправляться спать. Я останусь в зале, – он кивнул на двери музыкального зала, – Марина Ивановна, будьте спокойны. Сюда больше никто не войдет. Я клянусь.
– Слушай, давай только без этого самого, – Корсаков поморщился. – Без трагикомических жестов, а? Тут и так уже голова кругом.
– Не твое дело.
– Не веди себя как шут гороховый.
– Я сказал – не твое дело. – Шипов-младший опустил глаза, мышцы его напряглись. – Марина Ивановна, скажите мне только одно: вы хотите?
– Нет, нет, мне, наверное, все показалось. – Она все прятала лицо в подушки. – Не надо ссориться, ребята, прошу вас. Пожалуйста, идите спать. Дима, Петя, Егорушка – пожалуйста. Я… нет, Лисенок, и ты тоже – иди, прошу. Все хорошо. Видишь? Я уже совсем почти успокоилась. Просто – нервы. Сегодня ужасный, ужасный, ужасный день! – плечи ее затряслись от рыданий. – Извините меня, я…
– Вот что, все марш отсюда. Все, все! Марш! – Майя Тихоновна начала выталкивать всех из спальни. – К себе, к себе – нечего тут делать. Мы сами тут с Шурочкой управимся. Шурочка, голубчик, принеси мне из моей комнаты мохеровую кофту. И, если не трудно, чайку организуй. Сейчас, Мариночка, с лимончиком выпьешь горяченького – успокоишься. Это все жар у тебя. Вот и привиделось бог знает что. А вы что, молодые люди? – она обернулась к Мещерскому. – Уж, пожалуйста, и вы тоже – идите.
– Но мы бы хотели все же выяснить, что произошло! – заартачился тот.
– Пойдем, – Кравченко хмурился.
– Но мы должны…
– Пой-дем.
Все начали нехотя расходиться. Георгий Шипов, как был полуголый, вышел на открытую террасу и стоял там, облитый лунным светом, точно юный античный бог, изваянный из мрамора. Бультерьер, появившийся в зале с непростительным опозданием, теперь легонько поскуливал и скреб в захлопнутую хозяином дверь.
Когда приятели поднялись к себе, Мещерский в сердцах стукнул кулаком по створке шкафа-купе:
– Черт-те что! Сумасшедший дом.
–
– Мне только и делать было, что на зрачки пялиться! Там… там темно – ночник же один!
– У нее остекленелый взгляд.
– Она какое-то лекарство принимает. Наверняка снотворное.
– Зверева смертельно испугалась, – повторил Кравченко веско. – Это даже я, толстокожий, почуял. Только вот чего? Или кого? А этот гитлерюгенд-то, – он хмыкнул. – Зигфрид-то наш доморощенный, ах какой резкий мальчик, а? Кстати,
– Нет.
– И я – нет. Хотя стоял в дверях. Мимо меня он не проходил.
Они переглянулись.
– Может, мы просто не заметили? – пробормотал Мещерский. – Наверняка не заметили! Ведь мы не следили специально.
– Вот то-то и оно, – Кравченко вздохнул.
Глава 12
Тело как улика
– Мне не мешало бы отправиться с тобой и самому все проконтролировать, – мечтал Мещерский, когда
