Характерная, впрочем, для большинства провинциальных кутузок.
На двери первого кабинета красовалась приколотая ржавыми кнопками бумажка: «Паспортный стол. Прием с 12 до 16 по понедельникам и четвергам, остальные дни – с 10 до 14».
«Корсаков визжит. Уже. Что он там с ним делает? Лупит, что ли?» – Мещерский подкрался к двери, за которой теперь глухо бубнили два голоса. Поминутно озираясь, приник к ней ухом: что там происходит? Отчего любовничек так взвился? К сожалению, эта дверь, в отличие от входной, отличалась лучшей звукоизоляцией. Оставалось только переминаться с ноги на ногу и гадать, что творится в кабинете. А там…
– ВОТ, МИЛ ДРУГ, НАМ ВСЕ ИЗВЕСТНО. – Едва только они уселись – Корсаков на старый клеенчатый стул в узком закутке между подоконником и облезлым сейфом, смахивавшим на поставленный торчком гроб, а Сидоров за гладкий и пустой письменный стол с поцарапанной столешницей, – опер двинулся в лобовую атаку без всяких там вступлений и подходов, психологических комбинаций и логических ловушек, а по- простому, напрямик через лес и глухие болота: – Учти, чистосердечное признание и по новому УК – самое веское из смягчающих обстоятельств.
Корсаков потрясенно молчал.
– Ну? Усек? Тогда я слушаю вас внимательно, Дмитрий… – Сидоров достал из среднего ящика пухлый блокнот и полистал его. – Дмитрий Анатольевич, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, русский, образование высшее, уроженец города Люберцы Московской области, военнообязанный, постоянного места работы не имеет, а имеет профессию музыканта и музыкального критика – чудно, я о таких профессиях что-то не слыхал прежде. Ну да ладно, сейчас много всего нового… Ну? – он блеснул белозубой улыбкой.
– Что?
– Не понимаешь меня?
– Нет.
– Или отказываешься понимать?
– А что именно я должен понять? – Корсаков стиснул в кулаки крупные руки, костяшки его пальцев побелели. – Что вообще тут происходит? Объясните.
– А то происходит, что я возьму вот этот квиточек, – Сидоров снова потянулся к ящику, – видишь, это документик такой? Очень неприятный документик – протокол о задержании подозреваемого называется. Поставлю вот здесь сегодняшнюю дату, время – восемь сорок пять, твою фамилию, имя, отчество…
– Да за что меня задерживать?!
– А ты не знаешь?
– Нет и… и вы не имеете права мне тыкать.
– Не имею права, – Сидоров горько вздохнул. – А ты пожалуйся на меня. Давай-давай. Ну? Если желание сохранится… после суда.
– После какого суда? За что меня судить?!
– ЗА УБИЙСТВО.
– За убийство?! АНДРЕЯ?!
Сидоров кивнул. И тут его оглушил тот самый крик, который был слышен даже в коридоре:
– Вы не имеете права говорить со мной таким хамским тоном! Вы… вы что… совсем уже… совсем… Я не убивал его. Вы… да вы просто издеваетесь! Какие у вас доказательства есть, чтобы бросать мне в лицо такие обвинения? – Лицо Корсакова покрылось бисеринками пота. Крашеная челка упала на глаза, он отбросил ее, запустил руку себе в волосы. – Такие чудовищные нелепые обвинения?!
Сидоров молча наблюдал за ним.
– Значит,
– Простите, но мне дико даже обсуждать это… отвечать на такие вопросы! Я? – Корсаков подался вперед. – Почему вы именно меня подозреваете? Почему? Что я такого сделал?
– Разве в то утро вы не находились рядом с убитым, Дмитрий Анатольевич?
– С Андреем? Нет! Я же вам сказал тогда. Ну, не вам, а этой женщине-следователю, – Корсаков кусал губы. – Мы действительно собирались на озеро лодку ремонтировать. Еще с вечера договорились – за ужином все это слышали. Я утром встал пораньше. Ждал их за завтраком.
– Кого «их»?
– Андрея и Егорку – его брата. Мы втроем хотели идти. Андрей пришел, сказал, чтобы я чуть подождал.
– Снова подождали?
– Ну да, завтракали еще все, а Егора не было и…
– Его брата не было?
– Не перебивайте меня. – Корсаков произнес это тихо-тихо. Было видно, что от волнения и негодования он еле владеет собой. – Я не знаю, где он был, не видел его до самого обеда.
– Брата? Или самого Шипова?
– Нет, Андрея я видел. Вы еще к нам тогда приезжали за этими двумя – за Кравченко и Мещерским. Я видел, как Шипов с вами разговаривал у ворот.
– Это и я видел, – усмехнулся Сидоров. – Ну? Мы уехали, а