– А зачем его искать? – Он чувствовал: зря сейчас скажет то, что скажет. Необдуманный это шаг, вредный, но сдержаться уже не мог: – Зачем искать убийцу, когда все и так ясно: достаточно шепнуть кому надо, что Корсаков
Новлянская опустила голову. Потом взглянула словно бы с сожалением, но во взгляде ее, холодном и блестящем, так напоминающем теперь взгляд ее брата, он прочел, что нажил себе в этом доме смертельного врага.
– Людей, предлагающих помощь от всего сердца, обычно принято благодарить тоже от всего сердца. Так меня еще мамочка учила. Ну что ж, – она вздохнула. – Отлично поговорили. И главное, все теперь стало на свои места. Да, Марина умеет выбирать, мастерица она, – глаза ее сверкнули уже бешенством. – Ничего не скажешь – выбрала себе! Муж – паралитик, любовник – неврастеник и кастрат, секретарь – кретин, а вышибала – цепной пес!
– Марина Ивановна первым из всех нас выбрала вашего отца, Алиса Станиславовна.
Она замахнулась и – он не стал защищаться – ударила ему в грудь кулаком, и сила удара была весьма ощутимой для такого хрупкого создания. Однако не удержала равновесия и, если бы Кравченко не подхватил ее, шлепнулась бы на траву.
– Пить с утра вредно. – Он подтолкнул ее к дивану, но она вырвалась и, спотыкаясь, побежала к дому.
Глава 18
Библия Чайковского, или соло на рояле
К полудню напряженное ожидание в доме достигло апогея. Внешне все вроде бы шло, как и обычно в эти траурные дни: приглушенные голоса, вкрадчивые вопросы и мягкие заботливые ответы, осторожно- предупредительные жесты. И вежливость, вежливость без конца. НО…
По их лицам Кравченко читал словно по книге: КАК ОНИ ЖДУТ возвращения Корсакова и Зверева. Как им не терпится убедиться собственными глазами в том,
Однако изнывали в ожидании новостей все домочадцы по-разному. Марина Ивановна, к примеру, не покидала гостиной и то и дело вставала с дивана и подходила к панорамному окну на террасе, прислушиваясь – не раздастся ли шум мотора.
Георгий Шипов скучал на ступеньках террасы в гордом одиночестве. Бультерьер Мандарин, облаяв через ограду прошмыгнувшего кота, подбежал к хозяину и вспрыгнул ему на колени. Шипов обнял собаку, гладил ее, тормошил, потом достал из кармана куртки резиновый мячик и подбросил высоко в воздух. Мандарин кинулся ловить. Рыча, грыз мяч, потом слюнявый и мокрый мяч снова подпихнул хозяину. Тот снова бросил. Так они играли довольно долго, и впервые за эти дни лицо Шипова просветлело.
А в гостиной Майя Тихоновна и Петр Новлянский вели вполне светскую беседу, однако тоже все время чутко прислушивались к чему-то. И Кравченко оставалось только дивиться тому, о каких высоких материях способны были рассуждать эта толстуха-аккомпаниаторша и этот желторотый бизнесменчик с сачком. «Ну, он как-никак сын знаменитого дирижера, в такой семье вырос, наверняка с детства музыке учили, да, видно, не в коня корм. А на то, чтобы вот так языком трепать – знаний хватает», – ревниво размышлял он, потому что для него предмет их беседы был подобен китайской грамоте.
А говорили они ни много ни мало как об отличиях итальянской оперы-сериа, серьезной от оперы-буфф – комической, творчестве Кристофа Виллибальда Глюка,[2] и его оперной реформе, причем оживленно спорили, не сходясь в ее оценках. Майя Тихоновна долго распространялась о постановке «Париса и Елены», Новлянский с ледяной улыбкой подметил, что либретто, «написанное несравненным Кальцабиджи[3] действительно выше всех похвал».
Зверева отошла от окна и села на диван напротив них.
– Что же их так долго нет? Ведь их еще утром забрали. Вадим, успокойте меня, ведь их… не могут там оставить? Ведь это противозаконно, вот так ни за что задерживать?
– Конечно, противозаконно. Никто этого сделать не посмеет, – угодливо поддакивал Кравченко: ему хотелось послушать рассуждения «яппи», неожиданно оказавшегося таким оперным знатоком.
«Как мы еще плохо вас знаем, – думал он. – А каждый тут замочек с большим секретом. Вот и Пит тоже. Серега его коммивояжером простым представил с чудаковатым хобби, наглецом, презирающим быдло. А ты… ишь ты, и вправду «право имеешь», как папаша Достоевский говаривал. С таких-то высот презирать можно: Глюк, Кальцабиджи, античная опера… надо хоть в словарь заглянуть, кто такие, а то сидишь как с суконным рылом тут».
– А мне все же больше по душе «Орфей», Петька, – Майя Тихоновна даже ладонь приложила к необъятной груди, выражая тем самым степень своей приязни. – Это его величайшее творение, наверное. Как там у Пушкина? «Когда великий Глюк явился и открыл нам новые тайны…» Божественная гармония. Как жаль, что никогда не представится нам возможность услышать его в исполнении Андрюши-бедняжки. А он ведь так мечтал… Мариночка, тебе что-нибудь дать? Может… кофе сварить покрепче?
– Я с утра на таблетках, – голос Зверевой прозвучал неожиданно зло. – Мне ничего не нужно, благодарю.
– Орфей спустился в ад, – Новлянский поджал бескровные губы. – Впрочем, говорят, эта опера приносит несчастье. Я читал об этом где-то. Суеверия, конечно, но… Может, и к лучшему, что все так вышло.
– Что? – Зверева резко обернулась к нему. – Что ты хочешь сказать, Петя?
– Лучше для всех нас, – Пит потупился, – что «Орфей» никогда не существовал для нас даже в проекте.
– Несчастья, Петюша, не нуждаются в приметах, – вздохнула Майя Тихоновна. – Они просто сваливаются на голову, как кирпичи, – и все. Приметы, суеверия – это, знаешь ли… так, забава утомленного или совершенно не развитого ума. В наше время из нас выбивали всю эту мистику буквально с пеленок. И очень простым способом: пионерское детство, сбор металлолома, ударные темпы, комсомол, Кодекс строителя коммунизма чтоб от зубов отскакивал. Я в Гнесинское поступила в шестьдесят седьмом и в первую же сессию завалила знаете что? Историю партии. Сейчас и представить-то дико, а тогда… чуть не отчислили. Зато потом из меня такая зубрила вышла, даже в ущерб специальным предметам я всю жизнь на
