эту идеологию налегала. А в результате артиста-то из меня не вышло, только ремесленник. Но зато
– А к гадалке отчего ж вы тогда ходите, Майя Тихоновна? – усмехнулся Новлянский и покосился на Кравченко, словно приглашая поучаствовать в разговоре.
«К бабуле Мещерского, что ли? – встрепенулся тот. – Выходит, они с певицей на пару туда…»
– Исключительно ради любопытства, Петюша, – толстуха махнула рукой, открещиваясь словно черт от ладана. – Я не верю ни единому ее слову и…
– И напрасно, Майя Тихоновна, вы так кичитесь своим безверием, – Пит теперь словно наслаждался тем оборотом, который приняла беседа. Даже бледные щеки его вдруг порозовели, точно он хватил стакан хорошего вина. – Может, грабите вы себя в чем-то самом главном. Ведь все великие люди хоть немножко, а были мистиками. А уж музыканты… Правда, каждый шел к вопросам веры своим путем, – он снова покосился на Кравченко.
А тот с усилием напряг память и – а, была не была! – выдал:
– Моцарт был масон, кажется? И градус имел немаленький?
– Кажется, кажется. Но еще большим мистиком был Бах. Тот даже в имени своем искал промысел божий. Если озвучить его немецкую фамилию BACH нотами через их буквенное обозначение, то это даст вот что, – Новлянский сорвался с места, прошел в кабинет своего отца и взял на пианино «тусклый» аккорд. – Получается: си бемоль, ля, до, си – а это в музыке «фигура креста». Бах считал это чем-то вроде своего предопределения, РОКА. Мы с Димкой это однажды подробно обсуждали. Он даже хотел основательно заняться разбором последней головоломки Баха – «Искусство фуги», но…
– Постыдились бы с людьми так обращаться! – громко заметила вдруг Александра Порфирьевна. Она давно уже вошла в гостиную и вроде дремала в кресле, да, видно, вполглаза. Все с удивлением уставились на нее. – Да! Постыдились бы. У парня такое горе – семью потерял, ребенка-крошечку, только-только отходить начал, а его хватают средь бела дня и волокут в кутузку, – Александра Порфирьевна смотрела на Звереву, словно испрашивая ее одобрения. – Лучше б того пьяного шоферюгу посадили, который его жену с ребеночком переехал! Так ведь нет, не дождешься от них справедливости.
– Тот шофер погиб, тетя Шура, – сказал Новлянский. – В той же самой аварии. Да… и тут судьба сама распорядилась. Ничего не поделаешь. РОК. А на чем это я остановился?
– На том, что у каждого свой крест. Даже у Баха. – Зверева зябко поежилась. – Дует что-то из окна. Вадим, будьте добры, там на перилах мой жакет. Если вас не затруднит, принесите, пожалуйста.
Кравченко вышел на террасу-лоджию. Отыскал требуемую вещь – жакет лежал на плетеном кресле. И вдруг не удержался, поднес к лицу, вздохнул запах – слабые духи, чуть приторные, наверное, итальянские, крашеная шерсть и женский пот – вот чем пахнут гении. Послышалось низкое глухое ворчание: бультерьер Мандарин, задремавший под летним диваном, высунул красноглазую морду и теперь скалился.
– Вам что надо? – на террасу из музыкального зала вышел Георгий Шипов.
– Ничего. Вот Марина Ивановна просила свой жакет.
– Я сам ей отдам, – Шипов протянул руку.
Кравченко, пожав плечами, вручил ему вещь. В гостиную они вернулись вместе. Шипов подошел к вдове своего брата и бережно укутал ей плечи.
– Спасибо, Егорушка. Ничего нового?
– Я звонил сторожам. Обещали дать знать, когда они будут возвращаться. Можно я тут присяду, Марина Ивановна?
– Садись-садись, – Зверева подвинулась в угол дивана.
Но Шипов сел на диванный валик рядом с ней и положил руку на спинку, словно хотел отгородить певицу от всех собравшихся в гостиной.
– А самым большим мистиком из русских композиторов, – Новлянский после паузы, в течение которой он внимательно следил за мачехой, продолжил свое повествование, – был, конечно, Чайковский. Марина,
Зверева машинально кивнула.
– У Марины Ивановны в коллекции хранится одна из библий Петра Ильича с его собственными пометками, – вполголоса сообщила Кравченко Майя Тихоновна. – Остальные его библии в клинском музее, а эту Мариночке Нуриев подарил.
– Я запомнил там одно место, подчеркнутое Чайковским в Книге Исайи. – Новлянский прикрыл глаза и прочел наизусть: – «Каждый пойдет, блуждая, в свою сторону, и ничто не спасет тебя». Там на полях против этих слов стояло несколько восклицательных знаков. Марина, помнишь? Видно, эта фраза его глубоко задела.
– Ну, догадаться-то нетрудно, что его задело, – усмехнулась Майя Тихоновна. – «Блуждать»-то и Петру Ильичу доводилось. Грехи молодости, и не только молодости… Он бы лучше по своим лакеям поменьше вздыхал и томился – по всем этим Евстафиям, Алешенькам Сафроновым, Осечкам Котикам, вот что! И поменьше бы с братцем своим Модестом в письмах откровенничал насчет этих своих склонностей. – Она зло прищурилась. – А то жену вон до сумасшедшего дома довел. Жена Чайковского Антонина Милюкова, – сообщила она Кравченко, – кстати, брошенная им на второй месяц после свадьбы, страдала сильнейшим эротическим бредом. Представляете? Прямо нимфоманкой была, а все из-за того, что…
– Майя, я прошу тебя, – Зверева откинула голову, коснувшись затылком руки Шипова-младшего. – Не будем сейчас это обсуждать.
– Ну конечно, правила гению не писаны! Гению позволено все! Нет уж, не все, дорогие мои. А то мистицизм-мистицизм! Что ж, и Библией зашуршишь, когда грехи за ноги на тот свет потянут, – аккомпаниаторша тяжко засопела.
– А я думаю, напрасно к юбилею Петра Ильича опубликовали всю эту его интимную переписку с братом Модестом. Зря, – Новлянский поморщился, – выдумали тоже – «Гений без купюр»! А может, как раз гений, как никто, нуждается в этих самых купюрах относительно своей частной жизни.
