нетрудно. И в этом случае король сможет признать собственного ребенка. Потом слово останется за папой, который должен избавить короля от госпожи Марго.
Это была сама очевидность, и к королю немедленно послали гонца (Генрих осаждал город Лаон), чтобы представить на его рассмотрение эту проблему. Разумеется, король обещал спешно этим заняться; потом, так как лаонцы надумали сдаться, не слишком заставляя себя упрашивать, Генрих IV отправился в Амьен, население которого отвергло Лигу. Он особенно торопился присоединить к короне этот славный город, потому что духовный судья Амьена был именно тот человек, кто имел право расторгнуть брак Габриэль.
Судья-официал в мгновение ока составил ходатайство о расторжении брака, которое дали подписать Габриэль, ее тетке госпоже де Сурди и другой тетке, госпоже де Маникан, в жилах которой тоже весело текла горячая кровь Бабу.
После чего, предоставив судьям-официалам распутывать тайны канонического права, Генрих и его любовница, уверенные, что в будущем станут жить вместе, отправились провести приятные летние дни в окрестностях Парижа, который скоро распахнет свои ворота перед принявшим католичество монархом. Пока Габриэль баюкала новорожденного, – за неимением лучшего ему временно присвоили титул «Цезарь Месьё», – Генрих деятельно готовился к столь важному для него въезду в столицу, наспех царапая нежные записочки своей любовнице.
«Милая моя любовь, через два часа после приезда гонца с этой запиской вы увидите всадника, который вас очень любит и носит титул короля Франции и Наварры, титул, конечно, почетный, но очень тягостный. Титул вашего подданного намного приятнее. Все три титула вместе хороши, как на них ни посмотри, и я решил не уступать их никому...»
Получая подобные письма, Габриэль думала, что она, став женой Генриха, будет настоящей повелительницей Франции и Наварры, так как безраздельно властвует над своим любовником. Кстати, скоро она получила тому доказательство.
15 сентября с наступлением темноты Генрих IV совершил свой веселый въезд в озаренный огнями Париж. По обеим сторонам улиц, от ворот Сен-Жак до собора Парижской богоматери, где принявшему католичество монарху предстояло выслушать «Те Dеum»,[10] стояли войска, а празднично одетые парижане жались к стенам домов, которые были нарядно украшены до самых крыш. Бесчинства Лиги утомили жителей столицы, и они с симпатией ждали «маленького государя»; многие из них не забыли коренастую фигуру, живые глаза и насмешливую улыбку Генриха.
Но внезапно, сразу за ротой трубачей и первыми рядами знаменосцев, чуть впереди короля, появились большие открытые носилки. И в этих носилках, обшитых шелком и бархатом, возлежала белокурая женщина, сверкающая бриллиантами и увитая жемчугом, в черном атласном платье, отделанном белыми кистями, что чудесно подчеркивали ее бесподобную кожу. Фаворитка безмятежно улыбалась ошалевшим или недоумевающим парижанам; она была слишком уверена в себе, чтобы чувствовать нечто неприличное в роли кумира, несомого во главе войск. В мыслях Габриэль уже видела себя королевой...
Даже в королевском кортеже многие возмущались, особенно сеньор де Рони, Максимильен де Бетюн (скоро он станет Сюлли), с детства бывший соратником короля. Человек непреклонный, гордящийся своим повелителем, политический гений, устранявший с дороги все препятствия на пути славы Генриха, Рони еще терпел Габриэль, до сих пор поддерживая с ней довольно добрые отношения, но ненавидел ее семью: на испанском языке, звучавшем в устах этого полуфламандца оскорблением, он именовал ее «камарильей фаворитки». Рони слишком хорошо понимал, как выгодны для семейства д'Эстре любовные шашни Габриэль.
– Сир, вам не следовало бы этого делать! – шепнул он Генриху. – Посмотрите на ваших парижан! Они не понимают, при чем тут госпожа де Лианкур.
– Она пробудет здесь недолго, и к тому же она такая красивая! Разве мои парижане, как ты говоришь, перестали быть людьми со вкусом? Они сильно изменились за время правления моих братцев Валуа.
– Вкус остался при них, но кое-кто сохранил испанские потроха! А ваша любовница, которую бережно несут впереди вас, способна только их шокировать, особенно если учесть, что мы идем в собор!
– Полно, Рони, не ворчи! Я прекрасно понимаю, что ворчать тебе очень нравится, но сам я считаю, что нежное личико моей прекрасной возлюбленной привлечет ко мне больше сердец, чем мои грубые латы и седые волосы!
В этом король ошибался. Именно он придал человеческий образ той скрытой неприязни, которую Габриэль уже вызывала в сердцах столичных жителей. И эта неприязнь будет лишь возрастать.
Совершенно не сознавая, какое впечатление она произвела, Габриэль поселилась в роскошном особняке Бушаж, который в ожидании лучшего подарил ей король; они ждали, когда Лувр будет сочтен достойным ее прекрасных глаз.
Через несколько недель, чтобы продемонстрировать свою благосклонность к семейству д'Эстре, Генрих, разумеется, в присутствии Габриэль, стал крестным отцом ребенка, которого госпожа де Сурди родила от канцлера Шеверни. И он, чтобы лучше показать, что подобное положение вещей его не удивляет, послал канцлеру любезную записку, поздравляя с тем, что он «сделал госпоже де Сурди такого прекрасного сына».
В последние дни ноября процесс расторжения брака Габриэль потребовал присутствия в Амьене фаворитки и ее венценосного любовника. Это была хорошо разыгранная, но довольно отталкивающая комедия. Габриэль невозмутимо поведала суду о том, что представляли собой несколько ночей, проведенных ею с супругом. Ряд свидетелей вполне серьезно дал показания об «известной» неспособности бедного Лианкура, в конце концов подвергнутого унизительному медицинскому осмотру, в итоге которого установили во всех подробностях (сохраняя остатки приличия, отчет был написан по-латыни) причины упомянутого увечья (несчастный в молодости упал с лошади). В то время как суд серьезно продолжал обсуждать будущий приговор (который на самом деле ни у кого сомнений не вызывал), Генрих и Габриэль отправились обратно в Париж, чтобы радостно отпраздновать там Рождество в кругу семьи. Но еще до конца года судьба внесет в эту непристойную комедию трагическое дополнение и явит бесстыдной паре зловещее предупреждение.
В роскошном Отеле Шомбер, соседствующем с Лувром, теснилась толпа придворных, поздравляя Габриэль, ставшую владелицей этого богатого особняка. Скоро должен был появиться король, и под золочеными потолками гостей было так много, вели они себя так шумно, что никто не обратил внимания на худого и бледного юношу девятнадцати лет, сумевшего протиснуться в комнату, где царила хозяйка дома, прекрасная как никогда.
Этим юношей был сын суконщика из Сите, фанатичный католик и воспитанник иезуитов, которого звали Жан Шатель. В его глазах горел странный огонь, тот же самый огонь, что в далеком будущем запылает в глазах высокого рыжеволосого мужчины в камзоле из зеленого сукна,[11] и Жан Шатель, подобно ему, сжимал под камзолом роговую рукоять длинного ножа.
– Господа! Король...
Долгожданная весть! Гости теснят друг друга еще сильнее, чтобы оказаться поближе к королю. Юноша, однако, худой, гибкий, ему удалось пробраться в первый ряд.
Появляется Генрих. Оживленный, улыбающийся король в превосходном настроении. Сейчас он увидит свою красавицу, а это для него праздник. Он одаряет улыбками стоящих рядом с ним, наклоняется, чтобы поднять двух дворян, которые, стоя на коленях, умоляют его о помиловании. И вдруг Жан Шатель бросается к королю и наносит удар!
О! Он едва не убил Генриха. Если бы король не был столь проворен, нож перерезал бы ему горло. Однако в жилах беарнца текла горячая кровь. Смертоносное оружие лишь задело губу и выбило зуб... Покушение сорвалось. В то время как Габриэль лежала в обмороке, слуги вытирали кровь, а гости суетились, убийцу схватили: его ждал скорый и чудовищно жестокий конец.
Через два дня – за это время иезуитов изгнали из королевства, регента иезуитской коллегии повесили на Гревской площади, а потом сожгли его труп и четвертовали Жана Шателя – Рони, мрачный, как никогда, пытался вразумить своего повелителя:
– Это предупреждение Неба, сир! Вы живете в грехе, и постоянный скандал, который вызывает ваша связь с госпожой де Лианкур, раздражает людей больше, нежели вы думаете. Жан Шатель поплатился за свое преступление, но разве можно знать, не точат ли во мраке другой нож?
– Я прогнал иезуитов! Они были на содержании у Испании.
