– Я знал, мадам, что вы не отличаетесь особо усердной набожностью, – сказал он, – но не знал, что вы настолько дерзки, чтобы сметь противиться божественной воле! Если эта ферма горит, значит, так было угодно богу! Поэтому она должна сгореть дотла, чтобы свершилась божья воля! Все на колени! Живо! И вы тоже, мадам!
Пришлось повиноваться приказу. Гортензия так растерялась, что даже не стала возражать. В ночном туалете, стоя в чистом поле на коленях посреди остолбеневших от горя крестьянок, она машинально вторила пылким молитвам, которые коленопреклоненный герцог в присутствии всех своих подданных возносил богу, тогда как огонь довершал уничтожение фермы. Герцог смутно напоминал Нерона, который пел, созерцая горящий Рим, но ни герцогиня, ни его подданные – они устали и замерзли – не могли оценить эту аллегорию. В конце концов все обрадовались, что смогут снова вернуться в свои теплые постели, когда ферма выгорела дотла и огонь соблаговолил погаснуть сам.
– Право слово, если в замке возникнет пожар, герцог заставит всех нас сгореть живьем под тем предлогом, будто такова воля божья! – возмущалась герцогиня, оставшись наедине с Нанон. – Благодарю покорно за такую волю! Мой муж, должно быть, сошел с ума!
– С ума он пока не сошел, – возразила верная служанка, – но, без сомнения, ведет себя причудливо! Следует признать, что у господина герцога возникают очень странные мысли... Знает ли госпожа герцогиня, что в деревне он запретил женщинам и девушкам доить коров?
– Доить коров? Почему же?
Камеристка скорчила елейную мину.
– Разве госпожа герцогиня не догадывается? Господин герцог утверждает, что это оскорбляет христианскую нравственность! Что дойка – не занятие для порядочных женщин, ибо она слишком близко сводит их с грубой природой.
На этот раз Гортензия расхохоталась. Да слыхано ли подобное? Однако в полный восторг она пришла, когда Нанон прибавила, что ее супруг ездил к епископу, добиваясь от него распоряжения, которое по всей епархии удалило бы женщин от вымени коров... В жизни своей не слышала Гортензия более невероятной истории и дала себе слово повеселить ею сестер и подруг, когда вернется в Париж.
Увы, долгожданное возвращение произошло совсем иначе, чем она надеялась. Во-первых, господин герцог решил, что они не вернутся во дворец Мазарини, это средоточие изысканной роскоши, которая лишь могла способствовать изнеженности характера: они поселятся во дворце Арсенал! Во-вторых, он запретил жене принимать гостей с визитами и вообще с кем-либо встречаться. Она не имела права видеться даже с кузиной Армана, госпожой д'Орадур, тоже жившей в Арсенале, где располагалось множество квартир.
Наконец, герцог отдал строгие распоряжения насчет выездных экипажей жены – как только она приказывала запрягать, он тотчас велел распрягать, – и несчастной Гортензии, чтобы разогнать скуку, оставалось лишь устраивать бурные семейные сцены.
К этому развлечению затворница и прибегала всякий раз. Итальянский темперамент брал верх, и в строгих стенах Арсенала слышались громкие крики и брань, достойная нищих и многолюдных улочек Неаполя.
Главная беда заключалась в том, что Арман, несмотря на свои причуды и сумасбродные идеи, продолжал любить жену. Он был влюблен в нее, как в день первой встречи. Все нелепые предосторожности лишь выражали его глубинный неискорененный страх – что, если Гортензия покинет его?.. Она была восхитительна, но слишком уж кокетлива, и несчастный герцог не знал, какому святому молиться: если он не умолял господа защитить его семью, то нагонял тоску на всех святых в раю, а после этого совершал низости, достойные самого ревнивого мещанина.
При такой жизни и случилось то, что должно было случиться. Поскольку страх не избавляет от опасности, а ревнивые выходки одного супруга лишь пробуждают в другом неистовое желание свободы – герцогиня де Мазарини пустила в ход всю свою хитрость, чтобы сперва обмануть бдительность супруга, а потом и изменить ему: она завела любовника. Учитывая условия жизни Гортензии, это был весьма дерзкий подвиг.
Уже давно шевалье де Роган, обер-егермейстер Франции и большой охотник до женщин (к тому же он был очень хорош собой), скромно, но настойчиво ухаживал за Гортензией. Он действовал так умело, что при содействии Нанон и слуги по имени Нарцисс сумел обмануть строгую слежку мужа. Благодаря шевалье де Рогану Арсенал стал театром, где разыгралась комедия, достойная пера Мольера. Любовники тайком встречались, а главное – переписывались...
К несчастью, одно из писем шевалье попалось на глаза герцогу; разразилась ужасная драма. Париж и двор, всегда падкий до сплетен, огласили истошные вопли герцога Мазарини. Позднее только маркиз де Монтеспан сумеет побить этот герцогский рекорд по стенаниям.
Однако вопли бедного герцога достигли такой силы, что его преосвященство Ондедеи[13] обратился с письмом к королю, чтобы смиренно просить монарха вмешаться. Людовик XIV был необычайно рассержен «легкомысленным поведением герцогини де Мазарини». Наверное, больше всего короля рассердило то, что другой сумел преуспеть в том, в чем он, король, потерпел неудачу. Поэтому Людовик XIV ответил епископу Фрежюсскому довольно резко:
«Меня огорчает все произошедшее, но я хочу надеяться, что особа, о которой вы мне пишете, в будущем будет вести себя пристойнее, нежели вела себя в прошлом...»
«Особа» едва не задохнулась от злости, читая королевское послание, но все-таки поняла, что будет благоразумнее притихнуть.
Тому помогло и ее физическое состояние. В промежутках между семейными сценами и потоками брани чете Мазарини еще случалось оказаться на супружеском ложе...
Иначе говоря, Гортензия забеременела.
Теперь ей было невозможно появляться в обществе, и беременность как бы стала оправданием того, что она прячется от людей. Гортензия, конечно, предпочла бы сопротивляться, лично оправдаться перед королем, быть может, снова обольстить его... Увы, будущее материнство оказалось малоприятно: Гортензия чувствовала себя усталой, слабой, почти больной, а главное – несколько подурневшей... Словом, самое лучшее было сидеть дома.
Именно в это время Арман сообщил Гортензии о своем скором отъезде в Эльзас, наместником которого он был. Так как не могло быть и речи, чтобы она оставалась в доме одна, в окружении всяческих соблазнов и ловушек дьявола, Арман прибавил, что жена должна готовиться ехать вместе с ним.
С убитым сердцем Гортензия покорилась, но в этой авантюре едва не испустила дух.
Сто пятьдесят лье пути в карете по ухабистым дорогам стали для несчастной женщины истинной пыткой. Когда супруги наконец приехали в Нёф-Бризак, герцогиня де Мазарини была совершенно разбита и впала в полное отчаяние: она была уверена, что супруг желает ее смерти!
II. Яростная борьба
Живя уединенно в замке Нёф-Бризак, куда герцог привез жену после изнурительной, особенно для беременной женщины, дороги, Гортензия Манчини, герцогиня де Мазарини, теперь видела лишь одно средство спасения от всех своих бед – обратиться к Кольберу!
Министр, который долгие годы был «левой рукой»[14] дяди Джулио, оставался управляющим финансами, а главное – покровителем племянниц покойного кардинала. Только Кольбер мог что-то предпринять, дабы исправить ужасное положение, ибо Гортензия и вправду боялась, что Арман посягнет на ее жизнь.
Поэтому она решительно взялась за перо. Кольбер, она это знала, не питал особого уважения к новоиспеченному герцогу де Мазарини, считая его чокнутым! Он мог заинтересовать короля судьбой красивой, но несчастной женщины, к которой его величество когда-то был неравнодушен...
Гортензия рассчитала верно. Получив письмо, Кольбер не преминул сообщить Людовику XIV о том, как варварски герцог де Мазарини обращается со своей супругой. К несчастью, жалоба Гортензии пришлась некстати, ибо король, испытывавший денежные затруднения, недавно позаимствовал в долг из сказочной казны Армана два миллиона ливров. Вот почему Людовик XIV, не желая вызвать недовольство своего банкира, не внял просьбе Кольбера, и герцогине пришлось пробыть в Эльзасе до января 1662, когда ее супруг и повелитель согласился снова привезти Гортензию в Париж.
Обратный путь оказался еще тяжелее, потому что Гортензия была уже на седьмом месяце. Она едва успела немного оправиться, чтобы, облачившись в свободное парчовое платье и укутавшись в меха,
