пережитое великим человеком, слишком жестоко потрясло его хрупкие нервы, и он, чувствуя, что в очередной раз умирает, слег. Поэтому Вольтер без излишних возражений отнесся к известию, которое принес ему слуга, ограничившись тем, что голосом умирающего заметил:
– Хорошо! Останемся здесь на ночь, но завтра ты поедешь в Нанси и доставишь мне почтовую карету.
После чего Вольтер отвернулся к стене, ожидая смерти.
Тем временем госпожа де Буфле примчалась к подруге, которую нашла в ужасном состоянии: Эмилия была в полной растерянности и заливалась слезами.
– Пятнадцать лет! – стонала она. – Пятнадцать лет нежности и любви... и такой великой дружбы! И все рассыпалось в прах из-за минутной слабости!
Маркиза не решилась заметить потерявшей надежду подруге, что упомянутая «минутная слабость» длится уже очень долго, и ограничилась утешениями.
– Я хорошо знаю нашего друга, – сказала она Эмилии. – Сейчас он, конечно, в ужасном состоянии, но, если вы хотите знать мое мнение, он, наверное, сильно болен и пребывает в полном отчаянии от того, что вынужден ждать кончины в одиночестве и беспомощности... что рядом с ним нет дорогой особы, которая прекрасно умела избавлять его от демонов зла и черных крыльев ангела смерти.
– Вы полагаете? – спросила госпожа дю Шатле, изумленная этой тирадой.
– Я в этом уверена. На вашем месте я пришла бы к его изголовью столь же безутешной и раскаивающейся, какой я вижу вас. Либо я совсем заблуждаюсь, либо он не выдержит при виде вашего горя. Ведь прощение – очень благородное чувство! И потом, у него такие плохие глаза, что он, наверное, не очень хорошо разглядел...
– То, что происходило у меня в комнате? Я очень в этом сомневаюсь.
Философ, действительно, должен был страдать очень сильной близорукостью, чтобы заблуждаться насчет истинной природы «разговора» между Эмилией и Сен-Ламбером! Тем не менее преступница буквально последовала советам подруги.
Через несколько минут Эмилия в неброском пастельном туалете нежных тонов, легкая, словно привидение, грациозно опустилась в глубокое кресло, стоящее у изголовья умирающего гения... Это мгновенно вернуло ему силы.
– Уходите, мадам! – вскричал он. – Уходите, если не хотите, чтобы я приказал моим слугам вышвырнуть вас вон! Я умираю, и моя смерть принадлежит только мне!
– Полноте, мой великий друг, полноте! Успокойтесь! Гнев, в котором мне тягостно вас видеть, причиняет вам ужасную боль. Ваша бледность бросает меня в дрожь. Вы должны поберечь себя. Почему бы нам вместе, как старым друзьям, не внести ясность в то, что произошло?
– У вас на все находятся объяснения! Я слишком хорошо все видел, мадам!
– Вы не видели ничего... или очень мало! Но вы, поскольку ваше воображение равно вашему гению, многое домыслили, приукрасили...
– Вы, случайно, не насмехаетесь надо мной? Я приукрасил? Неужели?
– Ну да, на самом деле я вас не обманула... Я хочу сказать, что вас не обмануло мое сердце, – поспешила прибавить она.
Сколь бы Вольтер ни был силен в споре, он не мог бороться с умной, хитрой, твердо решившей его обмануть женщиной. В заключение своей великолепной речи, целью которой было представить ее любовные игры с Сен-Ламбером как совершенно невинные, Эмилия нежным голоском заметила, украдкой глядя на смятое письмо:
– Если бы вы согласились прочесть мое письмо, вам стало бы понятно все, что я хочу сказать, ибо я люблю вас по-прежнему и даже сильнее, чем прежде. Однако вы мной пренебрегаете. Разумеется, причиной тому ваше здоровье... но, согласитесь, вполне естественно, что я ищу хоть малого утешения у преданного, надежного друга, который, кстати, относится к вам с таким благоговением, что его нежность ко мне – поистине лишь воплощение его чувства к вам.
Был ли Вольтер обманут этой прекрасной защититтельной речью, остроумие которой он все-таки мог оценить по достоинству? Вероятно, его больше волновала перспектива долгого одиночества, на которое его обрекла бы разлука с подругой. Как бы то ни было, он после долгих стонов и упреков со вздохом заметил:
– Прекрасно! Я понимаю, что вы всегда правы, мадам, и что спорить с вами бесполезно. Но, по крайней мере, постарайтесь в будущем предаваться утешениям не у меня на глазах!
– Но я изо всех сил стараюсь убедить вас в том, что шевалье позволял себе со мной чисто дружеские ласки! Кстати, он сам скажет вам это, ибо я сейчас пойду за ним.
И Эмилия унеслась, как метеор, дав больному только возможность отвернуться к стене. Однако привести Сен-Ламбера к Вольтеру оказалось не столь легким делом.
Молодой любовник пришел в себя и теперь был одержим идеей дуэли. Эмилии пришлось пустить в ход все свои дипломатические способности, чтобы его переубедить, но в тот день ей все удавалось, и в конце концов Сен-Ламбер появился в комнате Вольтера, который, закутавшись во внушительный, в крупных узорах домашний халат, ждал его и протянул вошедшему обе руки.
– Все забыто, дитя мое! – воскликнул он. – Вы в том счастливом возрасте, когда можно любить, тогда как старики вроде меня уже не пригодны для наслаждений.
И чтобы все случившееся сохранилось в памяти, великий человек решил написать на эту тему небольшую любовную комедию.
Гроза миновала, жизнь снова вошла в свое приятное русло. Ни одно облачко больше не будет омрачать лучезарную синеву небес вплоть до сентября, когда все гости снова разъедутся по домам. Увы, возвратившись в Сире, госпожа дю Шатле сразу стала ощущать острое беспокойство, переросшее в уверенность: у нее будет ребенок!
Она, рыдая, призналась в этом Вольтеру, который, проявив изысканную галантность, решил взять это дело в свои руки.
– Это неприятно, – сказал он безутешной Эмилии, – но еще не катастрофа. Первое из благ, которое надлежит обеспечить ребенку, это отец, и я не вижу никого, более приспособленного к этой роли, как ваш супруг маркиз.
Однако господин дю Шатле редко наведывался в Сире. Он стоял гарнизоном в Дижоне, где практически забыл о своей супруге. Вольтер просил его вернуться в Сире под тем предлогом, будто надо уладить некое дело, вскружил ему голову своими разговорами, заставил много пить и в конце концов, когда маркиз был беспробудно пьян, уложил его в постель к жене. И на следующее утро бедный маркиз, совершенно ошарашенный, проснулся рядом с улыбающейся, но смущенной женой.
Через месяц он, едва оправившись от пережитого потрясения, узнал, что у него будет ребенок... после многих лет раздельной жизни.
Наконец настало время возвращаться в Люневиль. Эмилия этому радовалась, ибо хотела произвести на свет дитя любви в том месте, где зародилась ее страсть. Естественно, добрая госпожа де Буфле встретила подругу с распростертыми объятиями и предоставила в ее распоряжение замок, где Эмилия в ночь с 3 на 4 сентября 1749 года родила девочку. К несчастью, ребенок прожил всего несколько дней – к великому огорчению обрадованного Вольтера, в котором вдруг пробудились отцовские чувства.
Скоро Вольтеру довелось познать более жестокое горе, ибо судьба слишком хорошо умеет трагически заканчивать даже самые легкомысленные комедии. У люневильской комедии в стиле Мариво оказалась драматическая развязка: через четыре дня после рождения дочери Эмилия заболела молочной лихорадкой. Мучаясь жаждой, она пожелала выпить стакан холодного оршада, но через несколько часов, несмотря на тщательный уход врачей, ей стало совсем плохо. Все произошло мгновенно: на следующий день, в два часа несчастная Урания умерла в присутствии безутешного Сен-Ламбера и Вольтера, наполовину обезумевшего от горя.
Для Вольтера пришел конец Люневилю, Коммерси, веселой, беззаботной жизни при дворе доброго короля Станислава, которую он уже не мог выносить без своей дорогой Урании. Ему были необходимы переезды, дороги, иная обстановка и другие лица. Для Вольтера пришло время отправиться ко двору его нового августейшего друга: писателя в Пруссии ждал Фридрих Великий – и еще более громкая слава!
Несносная Жермена
