местонахождение Ангелины. Подсознательно или нет, но она подбросит вожделенному самцу путеводную ниточку. А чего: женщина в соку, при хозяйстве, — чем не невеста! До сих пор она лишь приманивала самецкое мясо, а душу отводила с «сыночкой» (хотя при чем тут душа?), — теперь ситуация изменилась.
В ящике трюмо Вадим раскопал семейные фото, обязательные в приличном доме. Папаша Митреньки на них не проявился: видимо, успел наследить только в девичьем чреве. А впрочем… Как магнитом, Вадима притянуло к небольшой поблекшей фотографии, где запечатлелись двое: серьезный мужчина в строгом кителе, щекастый и лобастый, чтобы не сказать лысеющий, и жизнерадостный кудрявый поросеночек женского пола, старательно вылупившийся в объектив. В чертах парочки ощущалось несомненное сходство: кажется, первый приходился Митрофану дедушкой… а по совместительству стал ему отцом — так уж случилось. Выходит, и Ангелинке повезло на родителя? Веселенькое семейство! Династия, можно сказать, — с традициями, как положено.
Ладно, истоки выявлены теперь не худо бы проследить, куда впадает эта отравленная речушка. Где ее тихое болотце, под уютной ряской скрывающее гнилую топь? Причем проследить в буквальном смысле.
Вадим повел ноздрями, вбирая здешние запахи, прищуренным взглядом, словно через лупу, исследовал линолеум возле порога, подмечая характерные царапины и отметины. Затем открыл наружную дверь и двинулся по следу, ссутулясь, точно питекантроп. На лестнице знакомыми каблучками была выдолблена приметная тропка, затем следы расходились. Но от последнего явственно веяло знакомыми ароматами, благо дождь еще не прошел. Сопротивляясь желанию опуститься на четвереньки (и без него тут полно оборотней), Вадим ходко потрусил между завалами старого мусора, поросшими жесткой травой. К счастью, перед уходом беглянка не пожалела для себя духов, будто и вправду хотела наследить, и теперь от перегретой земли струился сладковатый дух, до омерзения походивший на трупный, — словно невидимый коридор, ведущий в преисподнюю.
«Варкалось, хливкие шорьки…» В смысле, уже смеркалось, а из развалин доносились трели чудом выживших сверчков, торопившихся отвести душу, пока не разразились ночные холода. Иногда, на периферии мысле-облака Вадим засекал шевеление живых душ, чаще довольно вялое, словно бы высвечивалась еще одна берложка маргиналов, где те подремывали от одной случайной трапезы до другой. Собственно, еда и тепло — единственное, что их пока заботило. Ну, иногда еще они совокуплялись, больше по привычке, а при особом везении накачивались медовухой, чтобы лучше спалось. До других им не было дела, и другим было на них плевать, лишь бы на глаза не попадались. Кому интересны доживающие? Наверное, даже мясорубы на них не зарились: с тем же эффектом можно охотиться на крыс (только не подземельных) или даже рубить деревья. Какой смысл отнимать жизнь, если за нее не цепляются?
Зато и Вадиму находиться здесь было спокойней, он не чувствовал себя, как под непрерывным изнуряющим обстрелом: плотность населения ниже тут на порядок, если не на два, а в душах едва теплятся, умирая, последние страстишки. Уж из этих вряд ли проклюнется маньяк, разве только очень припечет. Вот людоеды — куда ни шло. Эдакие морлоки — правда, никчемные, как элои. Любой посторонний для них — чужак, представитель иной породы, а потому не подпадает под запрет. Если уж цыгане не считают других за людей… «А кушать хочется всегда». Эта теплая парочка, мамаша и сынок, вполне могли оказаться первыми на тернистом пути губернского каннибализма — так сказать, зачинатели, предвестники новой эры.
Вадим и сам не понял, что побудило его притормозить и глянуть в затененный угол очередного двора, — если мысле-облако, то не вслух, не на уровне сознания. А находился там коренастый седой человек, почти неприметный в сером дождевике, и выжидательно смотрел на Вадима вполне бодрыми, даже пылающими глазами. Странно, что Вадим заметил его только сейчас, — странно и тревожно. Давно он не давал подобных промашек, и впредь лучше бы так не подставляться. Иначе следующая встреча может оказаться последней.
Незнакомец не походил на маргинала. Был он с обширной лысиной и с густой окладистой бородой — будто для компенсации. На широком лице мясистость сохранял только нос. Вообще, человек выглядел изможденным, усохшим до мослов и опирался на сучковатую клюку, но был еще крепок и подвижен, точно паук, а одет с необычной для здешних мест добротностью. Помянутые уже глаза лучились энергией, будто у проповедника или перестройщика, губы беспокойно кривились. Удивительно, но Вадим уже словно бы с ним встречался — когда, где? И еще: старик оказался весьма опрятен, к тому же почти не пахнул, будто и сам обладал настолько острым нюхом, что приходилось мыться по несколько раз на дню, а перед каждым выходом облачаться в стираное. Вот такого выследить будет непросто — да и кому он сдался, если честно? А впрочем, впрочем…
— Ты кто ж будешь: крепостной или крутарь? — заговорил незнакомец отрывистым напористым голосом. — Не разберу никак.
— Я сам не всегда разбираю, — утешил Вадим. — А это важно?
На минуту зависло молчание, будто его попросту не услышали.
— Хочешь познать Путь? — внезапно спросил старик.
Вадим удивился, однако ответил:
— По-вашему, я его не знаю?
Кажется, и вправду проповедник, решил он. Последнее время подобных доморощенных пророков, бродящих но пустырям в поисках доверчивой паствы, еще не охваченной другими, развелось множество. Не хватало самому заделаться таким же.
— Тогда слушай, — как в абсурдистском анекдоте, продолжил старец и направился к Вадиму, удерживая его на месте сверлящим взглядом. — Постулат первый: все мы есть мерзость и гнусность, а потому обращаться с нами должно как со скотом. Проникнись этим!
— Вот и меня так обзывала подружка, — откликнулся Вадим. — А я, дурак, не верил!
Старик надвинулся вплотную и тут обосновался, прочно подпершись клюкой. «А ведь неслабое оружие, — подумалось Вадиму, — если умеючи управляться. Бо-дзюцу, япона мать, — да еще какое „бо“, если звездануть по черепушке со всей дури!»
— Главные наши позывы: жратва да блуд, — снова заговорил проповедник, — а единственный действенный стимул — страх. Еще мы всегда готовы сбиться в гурты, стало быть в массе — стадо. И потому нами должна править сила. Мы понимаем только свист плетей или пуль. Прочное здание можно выстроить лишь на жестокости, как вы не поймете? Жесткость конструкции и порождается жестокостью. Пора это признать, хватит врать себе и другим!
Вещал он с таким пылом и такой убежденностью, каких Вадим никогда не чувствовал в себе. И что кроется за этой страстью: нереализованные амбиции, тайные пороки, перегруженная совесть?
— И это ваш второй постулат? — со скукой спросил Вадим. — Так почему вам не занять очередь: уж столько было призывов расстреливать больше!
— Юнец, не встревай! — осерчал старец, пристукнув внушительным посохом. — Имей терпение слушать.
На «юнца» Вадим усмехнулся, однако промолчал, дабы не усугублять. «Как будто я напрашивался на эту лекцию! — подумал он безнадежно. — А куда денешься? Все равно же вобьет в голову — если потребуется, то и клюкой».
— Просто их не напугали еще как следует, — снисходя, пояснил докладчик. — Чуть-чуть же недодавили! Замараться, видишь ли, испугались — послушались развопившихся чистоплюев. И вот теперь приходится начинать сызнова.
— Ничего себе! — снова не утерпел Вадим. — И сколько не хватило для полного счастья — миллиончика загубленных душ, больше? Опомнитесь, почтеннейший!
Но этим выпадом старец пренебрег, словно опять не расслышал, и теперь завелся надолго, разогнавшись по накатанным колеям. Еще один зауряд с поставленной речью и принципами вместо морали, определил Вадим со вздохом. Может, даже эрудированный, хотя не обязательно. А нравственно то, что полезно стае, — истинный ленинец, «всем ребятам пример». Среди политиков таких полно.
— Для начала должна быть четко заявлена цель: общее благо, — как раз поведал лектор. — Не благо каждого, нет, — общее! И угодны все методы, кои этой цели способствуют. — Он разразился каркающим смехом. — Убий и укради — если нужно для дела! Прежние строители совершенного общества
