Ну, все, хорош! Борис Глебович закрыл книгу и встал на ноги… И когда он распрямлялся, когда голова его поднималась, чтобы занять свойственное своему обыкновению положение, накрыло ее то ли облачко пыли, то ли тучка не ко времени прилучившейся мошкары, так что в глазах его сверкнуло, а потом потемнело…
Он безпокойно потер лицо ладонью, поморгал и огляделся. Вокруг все было серо, расплывчато и непонятно. Дорога совсем не различалась, и поле покрылось густым туманом. Какие-то искривленные тени черными молниями выскакивали то там, то тут. В лицо пахнуло сыростью и гнилью; что-то булькало, шипело, урчало и ухало жуткими болотными голосами. Ему стало нехорошо, мысли его опутала липкая омерзительная тина. Он попытался сообразить, что делал только что, минуту назад, но не смог. Ему вдруг вообразилось, что он на прогулке в лесу. Собирает грибы? чернику? Где же корзина? Он увидел в своих руках какую-то книгу. Тут же засунул ее за пояс под рубаху. Так была корзина? Потерял? Ага, она там! Ему показалось, что он знает, где оставил ее, и он побежал сквозь туман, ступая наугад… Его словно кто-то толкал в спину. Он бежал и все время пытался что-то вспомнить, о чем-то догадаться, но нужные мысли сквозь дыры в голове вылетали прочь и оставались позади… Он перескакивал через коряги, прыгал по кочкам и каким-то чудом не падал в ощерившиеся черной водой и бурыми ляпками ряски хищные зевы трясины. Он бежал так быстро, как, пожалуй, не делал этого никогда, даже в своем быстроногом неутомимо стремительном детстве… Болото кончилось, и он мчался через лес, с силой сшибаясь с деревьями, проламываясь сквозь густую поросль кустарников. Он не чувствовал боли, усталости и… сердца: оно будто бы и не билось сейчас в его груди, не жило — иначе, не выдержав, просто разорвалось бы на части.
Он увидел дом с колоннами, но в каком-то искаженном немыслимом виде, искривленном, обезображенном деформированными формами, кривыми углами, наростами и подтеками: знакомые аллеи пансионата, но тоже словно отраженные в кривом зеркале и от того отвратительно неряшливые и даже гадкие… А вот и Сенат, их Сенат, но… не их — чужой, чудовищно перекосившийся, обрюзгший, с залепленными болотной тиной стенами и от того едва узнаваемый… Его не подчиняющееся разуму тело достигло входных дверей и, как камень из пращи, вметнулось внутрь… Но вместо привычной спальни он оказался в доме Антона Свиридовича Книгочеева… хотя, опять же, в искаженном его подобии: вместо штабелей и пирамид из книг здесь высились груды заляпанных грязью камней, перемешанных с рваной ветошью, тряпьем и прочей дрянью… А печкой-голландкой пыталась притвориться ржавая паровозная топка, внутри которой жутко гудело пламя… Впрочем, стол Книгочеева более иль менее соответствовал оригиналу; и сам он, восседавший за столом, вроде бы походил на самого себя… Издали. По приближении сходство это потерялось и сошло на нет (как и у всякой уродливой карикатуры, на первый взгляд напоминающей оригинал, но утрачивающей малейшее ему подобие при внимательном рассмотрении), и сидящий за столом некто тут же перестал притворяться Книгочеевым. Какое-то время он кривлялся, отражая в лице своем черты то Анисима Ивановича, то Мокия Аксеновича, то Капитона Модестовича, потом прекратил и принял обличие южной наружности мужчины с крупным обвислым книзу носом.
— Впечатляет? — проскрипел он и зашелся леденящим душу смехом. — Я еще и не то могу! Знали бы вы, что я могу!
Борис Глебович промолчал. Он по-прежнему не ощущал своего сердца (будто кто-то изъял его из груди и сохранял на стороне), и от того все происходящее казалось ему нереальным. Впрочем, о какой реальности представлялось возможным тут говорить? Вокруг все двигалось и
