все происходящее чьей-то шуткой, фокусом, иллюзией; на самом деле все, что он видел, выглядело пугающе достоверно, и чтобы, как изволил выразиться Гоминоидов, не сбрендить, он старался не сосредоточиваться на текущем моменте, а уйти в себя, зацепиться там за что-то мыслью и отсидеться. Когда-нибудь ведь это кончится? Непременно кончится! Тогда можно будет все осторожненько и спокойненько осмыслить… Но у Гоминоидова, похоже, были другие планы.
— А хотите, я вам денег дам? — воскликнул он и привстал из-за стола. Движение это походило на прыжок чертика из табакерки: голова Гоминоидова скрылась в подменяющем потолок облаке; оттуда тут же донеслось его чихание и недовольное фырканье: — Напустили, понимаешь, чаду, никому ничего нельзя доверить! Сошлю, к свиньям, в самую нижнюю котельную — меньшинства смолой поливать, к едрене фене…
Замечание его тут же было принято к исполнению: облако перестало пузыриться и менять цвета, устойчиво зажелтело и пахнуло дезодорантным духом. А Гоминоидов вернулся в свое кресло и глумливо ухмыльнулся:
— Скучные, скажу вам, люди — эти самые переверченные меньшинства, никакой в них стати. Мучиться по-человечески не умеют: верещат противными голосами, что жуки на булавке. И сколько ж можно? Сколько? — Гоминоидов взялся загибать длиннющие пальцы, которые, впрочем, были совсем не пальцами, а натуральными щупальцами осьминога. — Одна прорва лет, две прорвы лет, три… — усердствовал Гоминоидов. (Борис Глебович старался на него не смотреть, но как ни отводил глаза, все равно видел, и волосы его, давно вставшие дыбом, шевелились и дергались, словно пытаясь вырваться с насиженных мест и уйти куда подальше.) — Шестьдесят семь и еще столько же… — продолжал считать Гоминоидов. — Если сложить все это в одну большую прорву и умножить на самое себя, то получится то, что приблизительно и есть на самом деле… И куда девать эти меньшинства? Их уж столько накопилось… Вы не поверите: смолы едва хватает!.. Впрочем, шучу — этого добра довольно, а вот деньги им теперь вовсе не нужны. Вам же могу предложить. Вот, извольте сосчитать, — он указал рукой на появившийся невесть откуда огромный окованный железом сундук. Крышка его тут же откинулась, и обнажилось доверху набитое деньгами нутро: рубли, доллары, евро и еще множество каких-то неизвестных Борису Глебовичу разноцветных бумажек (он и воспринимал это как бумажки, ровным счетом ему сейчас ненужные).
— Берите сколько хотите, — предложил Гоминоидов, — только надо обязательно сосчитать. Деньги — они ведь, как говорится, счет любят. Сколько возьмете? Только ставлю вас в известность: все когда-либо находившиеся в обороте денежные знаки умещаются, так сказать, в уголке этой скромной шкатулки; остальное — мой личный неприкосновенный запас. Удивлены? Не бахвалясь, скажу, что выдай я каждому и по тонне этого продукта, запас мой не станет менее изрядным. Но только ни к чему это! Это для избранных моих! Это моя фирменная черная метка! У кого много этого добра — не кое-что в кошелечке да в матрасе, а по-настоящему много, — тот мой, мой сладенький, мой пупсик! Помню, в былые времена купчишки поднакопят, поднаберут — и ну тебе отступную давать: на храмики, монастырьки пачками суют ассигнации, — Гоминоидов поморщился и почернел лицом. — А я им еще деньжат поднавалю — и ну их в блуд, в пьянство! Мало кому удавалось увильнуть! А ведь народец-то был куда покрепче! Экая я громада! — Гоминоидов самодовольно усмехнулся и наклонил голову через стол к самому Бориса Глебовича лицу: — Будете брать деньги?
— Нет, — отшатнулся Борис Глебович, ощущая во рту поганый привкус дезодоранта. — Мне пора, меня ждут, я пойду…
— Ну, это, положим, не вам решать, — опять скривил глумливую рожу Гоминоидов. — Совсем даже не вам! К тому же мы об искусстве еще не поговорили. И о любви… Кстати, замечена за вами одна маленькая, но очень, что называется, перспективная страстишка… Седина в бороду? Так? Могу даже очень подсобить! Завтра же ваша ненаглядная молодка будет у ваших ног! Коленки станет вам лобызать! Сладенько?
— Не смейте! — Борис Глебович попытался возвысить голос, вскочить с места, ударить, быть может… но не смог даже пошевелиться, и крик его более походил на хриплый шепот: — Не смейте говорить о ней! Мерзавец!
— Ах уж, ах уж! — заколыхался всем телом Гоминоидов. — Она что же — священная корова? Воплощение Брахмы?[6] Аудумла?[7] Окружим ее священным молчанием? Дудки! Я вам такое могу про нее рассказать! Но… тс-с-с! — Гоминоидов дурашливо прижал к губам палец, похожий теперь на изломанный стебель тростника. — Сэкономим энергию. Да и что нам коровы? Мы ведь люди искусства, не так ли? Давайте созерцать и наслаждаться!
Борис Глебович против воли, движимый какой-то неумолимой силой, повернулся к экрану телевизора… и увидел там Гоминоидова, который, совершая со своим телом фантастические метаморфозы, превращался то в угрюмого бородатого гнома, то в какое-то невообразимое насекомое, то в инопланетное чудовище… И все это время он пристально смотрел в его, Бориса Глебовича, глаза…
— Вот так! — он превратился в амебу и приветственно помахал ложноножкой. — Вы думаете, что смотрите на нас? Какая глупость! Какое недомыслие! Это мы смотрим на вас, внимательно смотрим, и не только это… — Гоминоидов вдруг спорхнул с экрана в комнату, сделал стремительный круг под потолком-облаком, врезался в собственное сидящее за столом тело, породив некое двоящееся четверорукое существо, но уже через миг совершеннейшим образом слился сам с собой, покончив тем самым с раздвоением, и самодовольно ухмыльнулся:
— Впечатляет? Вот так мы всегда и поступаем! Можем поприсутствовать в вашей спальне в самый, так сказать, интересный момент. Можем поковыряться в вашем грязном белье. Или нет — лучше в мозгах. Там хотя и погрязнее, но сподручнее для выполнения наших… — как бы это пояснее выразиться? — задач, амбиций, целей… ну и так далее… А извольте-ка
