движение — словно сжатая пружина, распрямляясь, пролетела по воздуху (восприятие его, как видно, уже сумело уравновеситься с реальным проистечением времени, и события двинулись с должной быстротой). Порфирьев стиснул руками маленькую головку Жбанова, будто хотел выдавить ее прочь из чугунных плеч, резко развернулся и швырнул обмякшее жбановское тело в сторону входных дверей… От чудовищного грохота очнулся профессор, приподнялся и ошалело огляделся по сторонам.
— Что, уже подъем? — слабеньким голоском прошамкал он.
— Еще можно поспать, — успокоил его лежащий рядом Анисим Иванович, — спите спокойно, профессор.
— Да-да, спасибо, еще пяток минут, — профессор откинулся назад и закрыл глаза.
— Как ты можешь, Анечка? — Аделаида Тихомировна опустилась на пол рядом с Анисимом Ивановичем, положила его голову себе на колени и тут же зашлась в рыданиях.
— Все! Амба, конец! — прохрипел, утирая кровоточащий нос, Порфирьев. — Мы, кажется, победили! — он стал тяжело оседать вниз, и если бы бабка Агафья ловко не подставила ему табурет — рухнул бы на пол.
— Ух, как ты их, Григорьич! — восторженно заквохтала она. — Как Чапай, порубал супостатов энтих. Герой!
— Выражаю вам благодарность от лица службы, — в тон ей поддакнул Анисим Иванович, — непременно будем хлопотать об ордене.
— Спасибо, Василий Григорьевич! — Борис Глебович первым подошел и протянул ему руку. — Если бы не вы…
— Да что там, — Порфирьев ответил на рукопожатие, — мы же всем миром.
— А с энтими что? — спросила бабка Агафья. — Карловна-то с Васькой-училкой уж тю-тю. Энтих будем вязать?
Киваева на пару с Костиковой действительно под шумок ускользнули, жбановская же пехота едва пришла в чувство и безуспешно тормошила своего шефа.
— А что с ними делать? Порубим на куски — и в яму выгребную. Потом отопремся: мол, не знаем ничего. За топором могу сбегать, — серьезным голосом предложил Мокий Аксенович и ошалело вытаращился на застывшего в трансе Угрюмого.
— Вы чё, мужики? — скривил отвислые губы Сема. — Мы же, в натуре, не при делах. Так, приехали, пошумели малость. За что же нас валить? У меня дочка в первый класс пойдет.
— Раньше о дочке надо было думать! — поднимаясь с пола, сказал Анисим Иванович. — Теперь уж поздно. Мокий наш до мокрухи уж очень охоч. Неудержим прямо. На нем мертвяков — что на Етишке вшей. Да с ним и вязаться-то никто не будет: в запале может и своего рубануть. Жуткий человек! Пускай уж лучше вас покромсает. А там и впрямь как-нибудь отопремся.
— Да как же это, за что? — Сема мертвой хваткой вцепился в плечо Угрюмого, на подбородок его вытекла жирная струйка слюны. — Вот так просто — под топор?
— Сожалею! — театрально развел руками Анисим Иванович. — Судьба!
— Ладно бодягу разводить, — Василий Григорьевич, пряча улыбку, закрыл лицо ладонью. — Жить хотите — валите прочь, и чтоб больше вас не видел!
Сема, Фомич и Угрюмый упрашивать себя не заставили: подхватили под руки безчувственного Жбанова и выкатились прочь из Сената.
— А ведь они вернутся, — задумчиво глядя им вслед, сказал Борис Глебович. — Думаете, запугали их? Не те ребята. Очухаются, поймут, что дурачили их, и еще больше обозлятся. Их четверо было всего. А если с десяток приедет?
— Пессимист ты, Борис, — беззаботно пожал плечами Анисим Иванович. — Лиха беда начало. Справились сегодня — и другой раз не сплохуем. Так, Василий Григорьевич?
— Посмотрим, — неопределенно качнул головой Порфирьев.
— Давай пять! — Анисим Иванович энергично потряс ему руку и широко улыбнулся. — А служил-то где — в спецназе, небось?
— Там. До командира роты дошел.
— А дальше-то чего? — вздернул вверх подбородок Анисим Иванович. — Шел бы до командира полка — здесь бы тогда не оказался!
— Долгая история, — Василий
