через опущенное стекло, помахал всем рукой и опять скрылся за темной тонировкой. Авгиев уселся в другой автобус, не дав пенсионерам никаких успокоительных указаний, отчего Борис Глебович сразу ощутил легкое безпокойство. Надутый шарик счастья начал как-то незаметно сдуваться, и неприятные колкие мыслишки стали нет-нет, да и пощипывать и покалывать его и без того больное сердце. «Да нет, да нет же!» — гнал он прочь сомнения. Между тем автобус покинул городские пределы, вырвался на дорожный простор и с крейсерской скоростью устремился в неизвестность. Теперь она… нет, не пугала, но настораживала. Слой сахарной ваты истончился и почти не связывал мыслей. Сейчас он уже сам успокаивал себя: «Все будет хорошо! Да и как же может быть иначе?» Чуть остудив себя от волнений, он сосредоточился на дороге…
Оттого, верно, что ехали на экскурсионном «Икарусе», все дальнейшее представлялось увлекательной экскурсией. Борис Глебович ощутил нечто подобное тому, что испытывал в конце пятидесятых, когда мальчишкой еще отправился в Ленинград поступать в техникум. Фанерный чемодан, сменная пара белья, толстая клеенчатая тетрадь да затертый томик «Робинзона Крузо» — вот и весь его тогдашний нехитрый скарб. Но сколько счастья на сердце! Сколько волнующих ожиданий, заставляющих душу биться и трепетать! Увы, разочарований было немногим меньше. С каждым прожитым годом множился и толстел унылый пепельный слой безнадежья. Однако… так уж, видно, устроена человеческая душа, что, и многажды обманувшись, все равно время от времени вдруг воспламенится, вспыхнет надеждой, взволнуется ожиданием… И сейчас, когда холодок скепсиса добирался к сердцу, Борис Глебович не спешил заглушать угольки надежды: ну как все иначе повернется и наконец-то можно будет вдохнуть полной грудью и пожить еще чуток? Вдруг там впереди что-то настоящее, которое не околпачит, не обернется звериной оскаленной мордой? «Дурак ты, дурак!» — подзуживал ехидный рассудочный голосок. Но Борис Глебович тут же натягивал струну надежды: прочь сомнения!
Рядом у окна сидела бабка Агафья (самая, наверное, древняя из их заполнившего автобус стариковского племени). Она крестилась и нашептывала: «Господи, помилуй!» Святая простота… Борис Глебович никогда не считал себя невером, но и чаяний больших на веру не возлагал. Разве ж можно что-то шептанием да поклоном исправить? Только на себя уповай да на удачу, которая, впрочем, к нему и ему подобным — всегда спиной… Так он был воспитан, да и жизнь учила именно тому. «Песком просыпается, а сущее дитя», — подумал Борис Глебович, еще раз взглянув на бабку Агафью.
Он повернулся и тут же встретился глазами с сидящим через проход напротив Анисимом Ивановичем, таким же, как и он сам, пожилым мужиком, да и внешне на него чем-то похожим: и ростом не выше среднего, и худощавым сложением, и взглядом задумчивым. Анисим Иванович внимательно посмотрел на него и вздернул вверх нос: чего, мол, загрустил, друг ситный?
— Да я что? — качнул головой Борис Глебович. — Нормально!
— Жив курилка, — усмехнулся Анисим Иванович и моргнул умными глазами. Отчего-то в этот миг показался он Борису Глебовичу похожим на столяра Джузеппе, «крестного отца» строптивого шалуна Пиноккио. Ну что ж, возможно, это и есть будущий товарищ по несчастью. Или счастью? Или — или… «Дурак!» — опять напомнил о себе внутренний менторский шепоток.
А автобус запел. Аделаида Тихомировна, интеллигентного вида женщина с элегантной прической, низким, хорошо поставленным голосом выводила: «Клен ты мой опавший…» Тяжелый, кряжистый Савелий Софроньевич с руками молотобойца неожиданным для его комплекции писклявым тенорком тянул частушки… Потомственный стоматолог Мокий Аксенович своим желчным языком пытался подперчить пение Савелия Софроньевича матерными припевами, но его дружно пресекли.
— Вы, простите, в каком обществе? — скривила подкрашенные губки Аделаида Тихомировна. — Здесь вам не скотобойня!
— Да-с! — поддакнул Капитон Модестович, ученого вида пенсионер, полный, как груша, с тяжелым дряблым задом. — Вам, любезный, следовало бы щадить родной язык, да и слух окружающих тоже. Здесь, как верно выразилась Аделаида Тихомировна, не скотобойня.
Мокий Аксенович позеленел, съежился лицом, отчего стал походить на злое моченое яблоко; он уже готов был выдать профессору по полной, но вдруг вытаращился в окно и захохотал:
— Во! Здесь точно не скотобойня — здесь гробоположня!
— Что? — нервно вскрикнула Аделаида Тихомировна и, повернувшись к окну, с ужасом прочитала наименование деревни на указателе: «Гробоположня».
Автобус двигался медленно, так что все, кто сидел по его правому борту, успели прочитать это зловещее название.
— Вот вам родной язык! — ехидно прохихикал Мокий Аксенович. — Съели?
— Чур, меня! — воскликнула Аделаида Тихомировна и, повысив голос, попросила водителя: — Если можно, пожалуйста, прибавьте скорость — жуткое место!
— А чего ее прибавлять? — тут же отозвался водитель. — Мы уж, почитай, приехали. Это как раз и есть нужное вам место.
— Как? — Аделаида Тихомировна схватилась за сердце.
