— Да что ты, — Харитонов обиженно вытянулся лицом, словно такое предположение было для него последним оскорблением. — Как можно? При этаком марафете пить? — он поправил галстук и огладил ладонями грудь и колени. — Я этот клифт, может быть, последний раз на защиту диплома одевал. Прикинь?
Антон еще раз взглянул на черную пару Харитонова, которая, как заметил он еще утром, болталась на том пиратским парусом, и подумал: какой же, должно быть, кубышкой, был инженер в студенческие годы?
— А разит-то от тебя чем? — спросил, чтобы окончательно развеять сомнения.
— На базар с утреца забежал, с понтом воды туалетной купить, ну и набрызгал на себя с дюжину разных сортов. — Харитонов ухмыльнулся, но быстро вернул себе деловой вид: — А вдруг нажрались орлы-то наши? Приедем, а там ничего не готово?
— Не думаю, — Антон неопределенно пожал плечами, — посмотрим, как приедем.
С похоронами, вообще-то, все складывалось ладно. Деньги собрали сообща, каждый давал сколько мог. У Мармеладыча оказалось немало знакомых, некоторых Антон и не знал. Однако, какие деньги у знакомых Мармеладыча? Антон перекладывал купюры (будто ожидая от этого некоего прибавления), пересчитывал и прикидывал: как уложиться? Но когда Петька Шкаф внес астрономическую сумму в четыреста рублей, хватило на все — и на гроб, и на венок, и за место. Откуда у Петьки? — Антон недоумевал, но спрашивать не стал — не до того. Уговор — не пить и даже водкой не поминать (больно этого не любил Мармеладыч) — приняли не все. Но, самое главное, что с этим согласились и Петька Шкаф, и Харитонов. А на них и легли основные заботы: могила и транспорт. Этот самый ПАЗик выпросил на заводе Харитонов — у директора, с которым расскандалился и собирался судиться. Как? какой ценой? — неведомо. Однако, как догадывался Антон, чтобы ехать сейчас в этом безплатно предоставленном автобусе, поступиться Харитонову пришлось многим. Каково это самолюбивому инженеру? Антон ощущал рядом плечо Харитонова, и ощущение это рождало какое-то особое чувство единения и уверенности, что все будет хорошо, как надо. Факт присутствия в гробу тела Мармеладыча перестал казаться каким-то чудовищным недоразумением. Ведь это всего лишь тело, а сам Мармеладыч сидит рядом с каждым из них, держит за руки и заставляет быть лучше и честнее…
Могила была готовой. Петька Шкаф в заляпанных глиной ботинках суетился, срывался на крик, командуя, как и куда ставить гроб. Трое его помощников жуткого похмельного вида старались выполнять его команды, но выходило у них неловко, от чего Петька свирепел и еще пуще орал. Антон, жалея мужиков, которые с тайной надеждой осматривали каждого выходящего из автобуса, — не блеснет ли у кого в руках заветное стекло? — сам включился в работу. Петька, чувствуя их страстные позывы (а может и сам снедаемый ими?), кипятился и изливал из себя много лишних слов. Желваки на его еще более запавших щеках ходили ходуном, но глаза все равно светились радостью: как же, выдержал обещание! Антон похлопал Петьку по плечу:
— Все нормально.
— А как же! — с вызовом отозвался тот. — Уговор есть уговор.
Гроб поставили на козлы, и Петька, успокоившись, пристроился у его изголовья, рядом с Харитоновым. Крышку открывать не стали (так наказал батюшка, когда просыпал по погребальному покрывалу крест из песка… 'Господня земля и исполнение ее вселенная…') — не хотелось ничего нарушать и делать вопреки. Антон заметил Дусю, стоявшую на краю могилы и пристально глядевшую в ее разверстую глубину. Выглядела Дуся необычно: печать всегдашнего безмыслия словно слетела с нее и от того она странным образом изменилась — и не только выражением лица, но и фигурой, разгладившейся и полегчавшей. Антон вспомнил услышанную в предпохоронной суете трагическую, словно выпавшую из-под пера какого-нибудь неведомого мира постсоветского Шекспира, историю Дусиной семьи. Ее отец, до разбойничьего 1991 года, служил прапорщиком где-то в Казахстане. Вместе с ним, в таком же чине, подвизался и молодой тогда еще Петя Шкаф. Мужики, хотя и была у них разница в возрасте, дружили и, как водилось, пропивали понемногу армейское добро. Петя тогда уже развелся и жил бобылем. В том самом девяносто первом, когда все затрещало по швам, и произошла трагедия: машина, в которой ехала вся Дусина семья, попала в жуткую аварию. Мать погибла сразу, а Дусю и отца в тяжелейшем состояние доставили в реанимацию. Здесь-то, на смертном одре, и вытянул умирающий однополчанин из своего корешка Пети страшное обещание: что бы там ни случилось, не бросать его дочь, но уберечь и доглядеть. Услышал то, что хотел и, облегченно вздохнув, скончался, а Петя остался, может быть и ругая себя за столь необдуманный шаг. Действительно, что ему было делать с полусумасшедшей инвалидкой, в которую после аварии превратилась Дуся? По словам рассказчика, от дурного лечения из стройной, миниатюрной куколки она раздулась в безформенный бурдюк. О чем думал тогда Петя? Жалел свою нежданную иждивенку? Или надеялся, что заберет ее все-таки костлявая? Может быть, планировал как-то избавиться от нее? Или слишком уж страшное слово дал покойному товарищу? В общем, что бы там ни было, остался он при Дусе, которую и сдали ему, в конце концов, на руки врачи, расписавшись в собственном безсилии как-то еще ей помочь. Петю тогда уже уволили из армии, и был у него на всем белом свете один единственный приют: у престарелой тетушки в Пскове. Здесь-то и осел он со своей, как все считали, подругой… (А кто она ему на самом деле: дочь? сестра? — размышлял Антон. В любом случае, смотрел он теперь на Петю иными глазами. Может быть, немножко, глазами Мармеладыча?) А Дуся… Такой, как сейчас, Дусю ему еще видеть не доводилось: в ней будто бы появилась какая-то загадка, и трудно было предположить, что несла в себе родившаяся в ней мысль. Антону показалось, что она готовится прыгнуть вниз, и он шагнул ближе, чтобы, если что, удержать. Но тут рядом нервно закхекал Харитонов, явно порываясь что-то сказать. Антон подбадривающе кивнул:
