— К чему им соревноваться? Они — одно… — не имея желания продолжать, Антон поклонился: — Извини, пойду, мне еще кое-куда надо зайти.
— Насильно мил не будешь, — Харитонов картинно развел в стороны руками, — вышло это у него пошловато, в обычной его скабрезной манере, — после чего развернулся и, подталкиваемый ветром в черный парус костюма, затрусил к дороге. А Антон, знакомыми до боли аллейками, отправился к самому для него здесь важному и дорогому месту…
Пустая скамейка словно хранила еще чье-то ускользающее присутствие.
— Я знаю, ты была тут, мама, — в полголоса сказал Антон, — теперь тебе не зябко в платочке.
Он прошел чуть дальше и остановился у высокого деревянного креста, сработанного из основательного бруса. Стряхнул с перекладин налетевшую грязь и посмотрел на мраморную плиту, прилаженную под косым углом к могильной раке. Художник не знал о тайной маминой мечте всегда оставаться молодой, он просто выполнил заказ по предоставленной ему фотографии и ему было безразлично, сколько лет назад сделан этот фотоснимок… Много. До его, Антона, рождения… Сложились в шепот привычные слова молитвы: 'Упокой, Господи, душу усопшей рыбы Твоей…' И еще: 'Мама, вы теперь вместе с Мармеладычем… Мы вместе… Знаешь, что он говорил? Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое — признаки мудрости. Я буду ждать и не буду бояться…' Что-то зашумело в отдалении за кустами — то ли заскрипел старый крест, то ли подгнивший древесный ствол раскачивался на ветру? Но Антону будто бы послышалось, как гнусный дребезжащий тенорок царапает железом по стеклу: 'Зачем ждать? Зачем помнить? Безумец, беги!'
— Я останусь, — крикнул Антон, — буду помнить и буду говорить об этом другим.
Он еще не окончил, голос его еще звучал, а ветер уже сорвался с места и умчался в сторону города, оставив в Лисово привычные здесь тишину и покой.
Свадьба
(рассказ)
Потому и казни всяческие принимаем от Бога
и набеги врагов; по Божиему повелению
принимаем наказание за грехи наши.
Что тебе во всем мире, когда душа погибает?
Ивана Васильевича никуда не приглашали. Лет десять уж — не меньше. Тогда-то гостем званным в последний раз и сидел… за поминальным столом. Бабу Нюшу, родственницу его дальнюю, провожали в путь всея земли. Царствия ей Небесного… Потом года три в деревне вообще никто обществом не собирался. В себя всё придти не могли: затылки чесали, да нули считали в новых деньгах. А уж как сосчитали — разом друг к дружке и охладели. Лешка Дашев — крестник — женился, так про Ивана Васильевича — не последнего для Лешки человека — вспомнить не захотели. Тогда он подумал: оплошность, мол, мало ли что бывает, за память, мол, зашло? Незваным явился, графин хрустальный принес в подарок. Приняли, конечно, усадили в уголок, но посмотрели так неласково, что зарекся Иван Васильевич впредь незваным ходить — себе дороже: глядишь, за воротник, да и на холодок. Это ж раньше было: красному гостю, красное место… Теперь же — много едоков и без ваших дураков. Так-то…
Нынче, после Петра и Павла, затеяли Касмановы ладить сыну Федьке свадьбу. Дом Касмановых на холме в конце деревни — со всех сторон догляд, так что Иван Васильевич, собирая в палисаднике первую малину, видел, как с понедельника уж засуетилась у своего дома мать жениха Авдотья: колотила половики, одеяла, подушки; скоблила на скамейке под окном кастрюли да чугуны. Со среды начали подъезжать первые гости — которые издалека; заставили улицу перед домом машинами, и сновали те туда-сюда — в поселок да обратно — нагруженные сумками. Федька выставлял в окошко громкоговорители и врубал на всю катушку современную музыку, от которой и у куриц вяли уши, так что сыпались они горохом по сторонам от окон, а в саду под яблонями устраивали свадебные столы. Что ж, — размышлял Иван Васильевич, пощипывая пегий стариковский ус, — умели поить-кормить, умейте и снарядить.
В четверг пахнуло от дома Касмановых сдобным пироговым духом. Иван Васильевич глубоко
