— Что ж, — решился наконец Харитонов, — если мне будет позволено, так сказать… э-э.. в последний путь… — он тяжело вздохнул и не услышав возражений, продолжил запинаясь: — трудно говорить вот так о Мармеладыче. Сколько раз я.. мы… э-э… приходили к нему, и он говорил нам о смерти... Думалось, что он и проводит э-э, так сказать, в последний путь… А вышло вон как… На гроб, значится, собрали… Хорошо… И место, в общем, неплохое нашли…
Ощущая досаду от нашпигованных паузами безпомощных слов Харитонова (Не то! Что он говорит?), Антон поежился. (Разве это главное? Сейчас надо так сказать, что бы мужики, вон, Петькины мыслями про водку перестали маяться, чтобы позабыли, чтобы поняли, перед какой дверью все стоим. Перед какой!) Антон видел, как затравленно бродят из стороны в сторону отстраненные взгляды Петькиных помощников, как шушукаются некоторые из присутствующих, явно уже тяготясь происходящим, и лишь Дуся все также стынет птицей на краю могилы…. Мысли его разбегались: нет, нужен завершающий аккорд… такой трагической высоты, чтобы небо расступилось… чтобы поняли, что такое для нас был Мармеладыч… (Инженер мямлил про какие-то воображаемые стаканы, в которые следует, дескать, налить воображаемую водку и помянуть…). Антон потянулся и, тронув Харитонова за рукав, жестом предложил ему остановиться: довольно…
— Да я что? — тут же, стушевавшись, пожал плечами инженер. — Я ведь только так, не по настоящему, в воображении, так сказать, предлагаю помянуть нашего товарища… А это — и потом... можно…
— Вечная память, — вдруг громко, так что все взгляды разом обратились на него, сказал Антон, — вечная память рабу Божию… (он чуть не произнес 'Мармеладычу', но, вовремя вспомнив, избежал досадной ошибки) Ивану. Он ушел, закрыл за собой дверь… Иван, Иван Сергеевич… Ушел. Да, так бывает однажды с каждым. Простите за нелепые, быть может, слова… — тут голос Антона задрожал, он запнулся, оглядел присутствующих (он чувствовал, что растирает что-то невидимое между пальцами, влажными и горячими, смутился, спрятал руку в карман брюк, но тут же вытащил) и взволнованно продолжил: — Ушел, но кое-что оставил, всем нам. 'Что?' — быть может, спросит кто-то. — 'Что мог оставить после себя нищий старик, много лет просящий подаяние у стен храма?' Я мог бы не отвечать, в этом нет нужны: каждый знает, что ему оставил Мармеладыч. Но все равно скажу: этот воздух, этот солнечный свет, эту землю, этот город, наконец, которого мы себя лишили. Теперь мы можем жить здесь. Теперь мы знаем как! Ведь и здесь есть часть того, что в полноте скрыто там, за дверью. Осколки — но если их разглядеть, то и это хорошо, и с этим можно жить, зная, что где-то есть целое. А оно есть, от него и отделяет дверь, в которую ушел наш Мармеладыч. Потому и говорил он о смерти — чтобы достойно открыть однажды вот эту самую дверь; самим открыть и войти достойно, и быть встреченными с радостью, ибо отсюда, как не раз напоминал Мармеладыч, мы начинаем или жить вечно, или вечно умирать (Антон автоматически отметил, что повторяется, и удивился тому, что сейчас его это не волнует; сквозь окружающие его лица он с какой-то необыкновенной отчетливостью увидел мамино лицо: она улыбалась, поправляла свой шелковый платочек и слушала его, и он сам слушал, слушал свой теперь спокойный голос.) — И еще — это очень важно! — чтобы кто-то остался за спиной… и хотел помочь… и знал, как... Все это и оставил нам Мармеладыч. Вечная ему память!
Все молчали. Может быть, ждали еще слов? Но Антон чувствовал — больше не надо (хотя и сомневался, что слова его прозвучали тем самым желаемым аккордом), все сказано и пора завершать церемонию… Молчание не нарушали и чьи-то едва различимые всхлипывания; они отслаивались от тишины и каплями дождя падали на комья нарытой вокруг могилы земли. Плакала Дуся, — но так, будто не она, а кто-то внутри нее, — и Антон понял это лишь тогда, когда она, сделав несколько мелких утиных шажков, приблизилась к нему вплотную, обняла и прижала голову к его груди. Он зашептал ей что-то успокоительное, неслышное для других. Тишина треснула, раздвинулась, и в новой мизансцене кто-то уже ладил веревки и перебирал их над опускающейся в вечный покой сосновой домовиной; кто-то уже бросал первые гулкие горсти земли. Антон, бережно придерживая Дусю под руку, склонился и зачерпнул ладонью свою прощальную горсть…
Разбредались поодиночке и мелкими группами (заводской ПАЗик умчался, едва сгрузили гроб). Антон, убедившись, что потяжелевшая опять Дусина фигура причалила к единственному для себя верному берегу, успокоился. Рассматривая ее, полускрытую сейчас широким Петиным телом, он с грустью подумал о том, как быстро обратилась она в себя прежнюю — безформенную и безмысленную. Лишь только вырос над могилой песчаный холмик, как витавшая над ней загадочная своей невысказанностью мысль более себя уже не обнаруживала… Неужели все? Да нет же, и в ней, как и в каждом, есть эта мощная живая сила, которой и смерти не избыть. Пусть мы не видим, пусть забываем, пусть только таким, как Мармеладыч, она открыта. Но она есть! Живая душа! И после смерти живая! Почему это так трудно понять?.. Терзая себя, Антон плыл мучительно одинаковыми протоками кладбища, не замечая, что за ним, след в след, давно тащится Харитонов и все бормочет про свою давешнюю оплошность с воображаемыми поминальными ста граммами… Антон остановился в каком-то смутно знакомом месте и, поискав глазами, нашел памятник из черного камня. С лицевой отполированной плоскости ему беззаботно улыбался бывший сосед Игнатьев. Нет! Не верилось ни в эту беззаботность, ни в улыбку. 'Вот так-то, — прошептал Антон, — тебе, по крайней мере, все уже стало ясным'.
— Соболезную. Знакомый? — вкрадчиво спросил из-за спины Харитонов.
— Что? — Антон вздрогнул, но, разглядев инженера, устало согласился: — Знакомый. А ты что? За мной шел?
— Ну, шел. Давно не был в Лисово. Растет! Скоро город перегонит.
