своими считать. Выходит, что ворам с рук сходит, за то воришек бьют? Да и что купит сейчас мужик, когда заработка на заплату для портов не хватает? Опять же, не по-людски это, не по-русски — с народом так обходиться. Давеча ездил он на карьер заброшенный, за Изборск, песочка в телегу накидать — на их суглинках-то песка с роду не водилось. Накидал, как говорится! Подбежал мужик с ружьем: не моги, мол, частная собственность! — Какая собственность? С этого карьера уж двести лет вся округа песок берет. — Нет и все! Таперича выкуплен! — И кем? — Каким-то польским паном Полубенским. — Вот те раз! Мало своих инородцев, так еще и паны с татарами в хозяева наши лезут. И что происходит? Чей недогляд? Говорят, президент порядок наведет. Что-то долго наводит, да и не в ту сторону, поди? Деревням их будто бы под снос судьбу определили: людишек по рукам и ногам повязали нищетой да безправием, раздор промеж всех посеяли да зависть и раскидывают теперь по сторонам. Что приглянется — к себе подбирают, остальное — в выгребную яму. Выборы вот были. Приехали, привезли ящик выборный, протоколы. Говорят: ставьте здесь галочки. — А почему здесь? Какие ж это выборы? — Здесь и все! А не то совсем худо будет, последнего, мол, лишитесь… Вот и выходит, что за Кучумовых и Полубенских мы голосовали. Они же хозяевами новыми после выборов пришли? Им ведь деньги дали, что б лес наш да землю покупать? Мужику-то за труд от зари до зари копейку жалеют, а им, значит, просто так миллионы — нате вам? Иван Васильевич тяжело вздохнул и шибче затюкал топором…
Как рассвело, вернулся в дом, вскипятил воду и, благословясь, сел чаевать. Пил в накладку, обмакивая кусочки сахара в точащую благоухания полевых трав обжигающе-горячую янтарную жидкость. С расстановкой делал маленькие глоточки, стараясь подольше задержать ощущение того, как истаивает во рту набухшая луговыми ароматами сахарная плоть. Со стены, с портрета в деревянной перламутровой рамочке укоризненно смотрела на него незабвенная Анастасия Романовна. Строгие глаза ее будто бы обличали: экий ты угодник чреву, Иван! Оставила тебя на минуту одного, а ты и дела другого не знаешь, как, чуть свет, сластям предаваться!
— Прости, Анастасья, — повинился Иван Васильевич, — тебе-то прохлаждаться, да бока греть вдосталь не довелось, иной тебе вышел Божий суд, а я уж за тебя тут бока погрею, пока Господь обновя нас не соединит. Я уж, прости, обленился совсем, больше все на печи лежу. Нынче вон свадьба у Федьки Авдотьиного. Помнишь, как нянчила его на руках? Наш-то Федор-пострел уж на девок заглядывался, а их Федька еще в пеленки писал. А ты, чуть минута свободная, к Авдотье бежать и, ну, мальца ее пестовать — вот ведь радость тебе была! Как за своих обоих, тех что Господь прибрал — ну, тут, опять же, Божий суд, — Иван Васильевич перевернул пустую чашку вверх дном и накрыл ее ладонью. — Так что свадьба у любимца твоего Федьки... — Иван Васильевич опустил вниз глаза и покачал головой. — Только я не пойду, прости, так уж вышло. А поглядеть, погляжу и тебе потом расскажу. Ну, да ладно, — вздохнул он тяжело, вставая, — пока роса, травку под окнами обкошу, а то пред людьми стыдно.
С утра пораньше у дома Касмановых загремела музыка.
'Послушай, все в твоих руках... Все в твоих руках, все в твоих руках…', — занудливо мямлил, не понять чей — то ли мужской, то ли женский? — голос.
Иван Васильевич, подкашивавший дотоле траву у крыльца, остановился и в недоумении пожал плечами. И что у них за песни? Никакого тебе смысла… Когда же очередной певец под грохот и вой инструментов шкодливо затянул на всю Ивановскую: 'Все равно, СПИД или рак, Грядущее — пепел, прошлое — мрак. Срази меня гром, если это не так…', — Иван Васильевич плюнул и вовсе отставил косу. Откуда ж, из какой выгребной ямы берут они такие слова? Он вышел к палисаднику, посмотрел в сторону дома Касмановых. Из окон нараспашку гремела музыка, мужики покуривали в теньке, женщины сновали туда-сюда с кастрюлями и стопками тарелок, молодежь суетилась у машин, наряжая их лентами и шарами. Эко вас, — скривил губы Иван Васильевич, — и старые за молодыми вдогон. Забыли вы, бедные, как по-нашему петь, по-русски. Наши-то песни из земли родной происходят. Первая мать, как говорят, — Пресвятая Богородица, вторая мать — сыра-земля, из нее-то и хлебушек родится, и песня сердечная — о сторонушке родимой, о судьбе и горькой долюшке, об удали богатырской — как цветок полевой, из нее прорастает и радует душу. А это что ж такое: 'Грядущее — пепел, прошлое — мрак. Срази меня гром, если это не так…'? Срам один и морока для головы.
Иван Васильевич двинулся было во двор, но вдруг передумал; размышляя, постоял несколько минут неподвижно; потом махнул на себя рукой и вышел на дорогу. По правую ее сторону, ближе к дому Касмановых, с поля наползал густой кустарник — молодая поросль ивняка. Туда и засеменил Иван Васильевич, коря себя за любопытство и сторожась, как бы кто не приметил. Глазком лишь одним посмотрю, чтобы Анастасье доложить, — оправдывал он постыдную свою слабость пред взявшим над ним верх пытливым духом, — оттуда ведь сподручней будет, а я лишь одним глазком взгляну, как и что, — и домой. Не успел толком обосноваться на месте, как по дороге мимо него проследовала шумная ватажка деревенских во главе с шебутной бабенкой Шуркой Скуратовой, прозванной за неистовый нрав Малютихой. Была она заводилой всех деревенских неурядиц. Так уж повелось: где Малютиха во двор проберется, там, глядишь, пьянка и свара — жди беды. Муж ее покойный, Григорий Лукьянович, — тот вообще был звериного норова человек. Косая сажень, взгляд исподлобья — того и гляди в горло вцепится. Тиранил он мужиков нещадно, прислуживая нынешнему колхозному хозяину Девлету Гирееву: чуть что — кулаком под сопатку или за шиворот, да об землю. Как пес хозяина своего сторожил, да и было за что — Гиреев, говорят, ему исправно платил за каждый лесовоз, что в Прибалтику отправлял. Вот тебе и колхозное добро! Нас, значит, за бревно сухостойное в наручники, а с него и за десять гектар строевого леса спроса нет? Как в пословице народной: шмель проскочит, а муха увязнет. Но недавно настиг их обоих Божий суд. Гиреев литовца какого-то обманул, а тот, возьми да и приедь для разбора. Григория Лукьяновича наповал из ружья уложил, а Гирееву ногу отстрелил — не пришел, видно, тому еще его срок помирать. Без ноги нынче ковыляет хозяин, вроде бы как и аппетиты поумерил. Только надолго ли? А Малютиха, как обезмужела, совсем с катушек сошла — и при муже-то удержа не знала, а тут вообще как бес в нее вошел. Одним словом, не баба — а смута и дебош. И никакая лихоманка ее не берет. Сегодня же для нее первый день — велия радость! В кои-то
