веки свадьба на деревне? Пей, гуляй, веселись! А приглашения ей — за ненадобностью, сама свое возьмет.
Иван Васильевич наблюдал, как, вздымая пыль, тянут за собой метлами по дороге Малютихины сотоварищи — Васька Грязный да Петька Заяц — свежесрубленные молодые березки. Заставу будут ставить на пути, — усмехнулся Иван Васильевич, — думают, много им подадут. А торбу-то какую прихватили? Знать, прибытка большого ждут? Вот они — дураки наши, без пастуха бродят. Пьем, мол, да людей бьем: знай наших, поминай своих! Иван Васильевич прищурился, разглядывая, кто там еще увязался за Малютихой? Вот ведь неймется! Сколько ж времени пройдет, пока жених за молодухой съездит, пока распишутся они, да повенчаются? Это ж только на обратном пути свадебный поезд у заставы тормозить будут да выкуп брать за проезд? Ну, да — полдня пройдет. Погодь, — Иван Васильевич растерянно почесал затылок, — а как же мне-то выбираться? Ведь заметят, шельмецы, на смех поднимут. Вот, дескать, старый дед, умом рехнулся, в кусты запихнулся? От вас, де, старых дураков, молодым житья нет? Так что ж, выходит, я кругом дурак? Нет, — зарекся он, — буду сидеть, пока не отойдут куда. На смех выставляться — тут уж, выкусите!
Молодежь у дома Касмановых резвилась. Кто-то репетировал будущее застолье и зычно выкрикивал:
— Горько! Горько!
Как-то там мои? — подумал Иван Васильевич.
— Олька! — у кустов, прямо под его носом, остановился ребетенок и восторженно заблажил: — Олька! Олька!
Это 'горько' значит по евоному, — сообразил Иван Васильевич. Он чуть тряхнул ветками и глухо заворчал медведем. Сквозь зеленое решето листвы видел, как ребенок разом застыл, насторожился, и вдруг, взвизгнув, замельтешил пятками по дороге.
— Медведя! Медведя!
Хоть это-то умеет сказать, — удовлетворенно перевел дух Иван Васильевич, — а то заладил свое 'олька'.
Он попытался представить, как выглядят сейчас его внуки, которых три года уж не видел. Двое их у сына Федора — Боря и Вася. Поди, школу закончили? Заныло сердце: забыли совсем. Неужели не тянет к родному дому, к колыбели своей? Федька ведь вырос здесь, и после армии четыре года отжил, а как уехал к шуринам, Даниле и Никите, в Тулу, на завод оружейный — большими заработками поманился — год от года все реже и реже нос казать стал. Теперь уж и вовсе позабыл родимую сторону. Федька-то ладно — он уж сам мужик немолодой, а вот внучат хотелось бы повидать. Как бабка померла, так отрезало их совсем от деда. Иван Васильевич вспомнил, как посмеивалась поначалу Анастасия Романовна над сынком, ставшем в одночасье туляком:
— Туляне за семь верст комара искали, а комар на носу.
— А вы, псковичи, — небо кольями подпирали, — отбояривался тот, — и вообще, вы — капустники, мякинники и ершееды.
— А вы — самоварники, — смеялась Анастасия Романовна.
— Вот, гляди, не буду приезжать, — кипятился Федор.
— Без корня и полынь не растет, — улыбалась Анастасия Романовна, но тут лицо ее строжало, и она уж с серьезными нотками в голосе добавляла: — Глупа та птица, которой гнездо свое немило.
Выходит, немило гнездо-то наше. Нарожать-то нарожали, а научить не научили. Иван Васильевич сокрушенно склонил голову. Задумчиво сорвал сухой стебелек, потянул в рот. Нарожали… Первенец-то Митька во младенчестве умер, второй вот — Федор, а третьего он опять Дмитрием назвал. Уж как Анастасия против была! Куда там? Он на своем умел стоять! А сердце материнское вещее — чуяло беду. Шесть лет было Дмитрию. Повели его в воскресенье в кино, а там буза какая-то возникла промеж парнями. И как Митька им под руку подвернулся, под чей-то нож? Ума не приложить. Разом жизни и лишился. Такая вот туга-беда… 'Живем, поколе Господь грехам нашим терпит', — говаривал покойный отец Сильвестр. Только какие у Митьки-то грехи? Нет, не по его винам, — по родительским. Отец Сильвестр — это прежний батюшка; нынешний, что венчать Федьку Касманова будет, — отец Никон. Молодой — и тридцати-то лет, поди, нет? К тому же — полная отцу Сильвестру противоположность. Тот маленький, тщедушный был, борода — седой паклей на грудь, доброта в глазах и улыбка завсегда на ясном детском личике. Отец же Никон, хоть и худой, но высокий, борода стрижена, в глазах огонь, а губы, как месяц перевернутый, уголками вниз смотрят. Обличает всех, а на слово доброе скуп. Отец Сильвестр тоже поучать любил, но делал это ласково, с отеческой теплотой. 'Детушек воспитать — не курочек пересчитать… Кто к Богу, к тому и Бог… Одно проси: Господи, прости…' — просто у него это выходило и на сердце легко ложилось.
Иван Васильевич припомнил оставшиеся от Анастасии Романовны записки с наставлениями покойного
