Филиппыч только дивился, затаившись в своем углу. Его никогда не соборовали, поэтому все было непонятным. Появился отец Иннокентий, высокий сутулый, лет сорока пяти, с задумчивым лицом учителя литературы. Он поправил на носу очки в тонкой металлической оправе, потеребил длинную реденькую бородку и тоном врача-терапевта, не то чтобы строго, но достаточно серьезно, спросил:
— Что ж вы так, Семен Филиппович, храм позабыли? Надо бы вам себя побуждать к этому, вон, Зинаиду просить, она ведь частенько бывает. Для вас храм — первое лекарство. А то ведь только когда нас припирать начинает, тогда только бежим, мол, помоги Господи. А раньше что? Господь ведь так спросит.
Филиппыч хотел объяснить, что он никуда в общем-то и не бегал, но почему-то сразу передумал. А то вдруг обидится батюшка, уйдет? Ведь раньше-то хотел? Хотел. Вот и подал Бог…
— Говорил ведь, надо поговеть, говорил? — встрял Петруня. — Вот Господь скорбями и торопит. Так-то…
— Многие ведь как думают? — продолжал, между тем, батюшка. — Раз соборуешься, так значит непременно помирать надо. Говорят, что после соборования нельзя мыться, нельзя есть мясо, поститься нужно даже по понедельникам. Все это неправда. В Евангелии от Марка сказано, как апостолы, проповедуя в Палестине, мазали больных маслом и исцеляли их. Это таинство исцеления. И в болезни человеку необходимо обращаться к Богу с молитвой, не надеясь на врача только. Врач конечно тоже есть орудие Божьего Промысла, но если Господь не благословит, то и врач никакой не поможет. А елей, которым будем вас мазать, есть образ милости Божией, любви и сострадания. Но прежде поисповедую вас, батенька, вы ведь верно давно не были на исповеди?
Филиппыч лишь покачал головой.
— Принеси-ка, Петр, требник, — распорядился Батюшка и принялся читать молитвы из поданной Петруней книги. “Господу помолимся. Господи помилуй. Боже, Спасителю наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениях оставление даровавый…” Закончив, батюшка подошел к кровати, присел рядом и наклонился пониже, что бы выслушать Филиппыча, блюдя от присутствующих тайну исповеди… Филиппыч поначалу не знал, как и что говорить, но вспомнив про деготь, про грязные свои руки, про то, что виноват, тихо зашептал что-то в самое ухо батюшке. Он словно разглядел вдруг на своих руках черные пятна от предательства, зловонную ляпку супружеской измены, грязные подтеки от обманов и неверности своему слову, мусор наговоров, пересудов, зложелательств и даже кое-где кучки угольков от покраж (надо же, и сам подивился, и такое когда-то было!). Удивительная штука память! Вдруг разом наворотила всякого такого, о чем ни сном ни духом лет шестьдесят не думал, не вспоминал. Вот ведь дивны дела Твои, Господи! Разговор вышел длинным. Филиппыч и не заметил, как стал называть свои прегрешения в полный голос. Зинаида всплеснула руками и вышла в сенцы, за ней вскоре последовал и Петруня. А Филиппыч устал. Дышал тяжело, через боль в правом боку, но — удивительное дело! — все равно ему стало легче, будто вдруг помолодел лет на двадцать. Об этом тоже не преминул открыть батюшке. Тот улыбнулся.
— Было бы странно, если бы вышло не так. Вот вам легче стало? А представьте, что и всему миру сейчас стало легче. Столько давних грехов, которые уже вплелись в древо бытия, вросли в него и разъедали, как злокачественная опухоль, вдруг растворились, исчезли, словно их и не было никогда. Одним словом, меньше в мире зла стало. А это, не передать словами, как важно! Если бы все так делали, сколько бы страшных событий могло бы не произойти.
— И с лодкой?
— И с лодкой, — утвердительно сказал священник.
— Зло и добро, — вздохнул Филиппыч, — извечная борьба между ними и человек посередке этой борьбы со своей голубой мечтой о счастье.
— Да вы, батенька, мыслитель, поэт прямо, — удивился отец Иннокентий.
— Нет, просто старый, выживший из ума учитель математики, восьмидесяти трех лет от роду, растерявший все на свете. Летит все сквозь меня, как через дырявое решето. Застревают всякие пустячки, а главное все мимо…
— Решето, говорите? — покачал головой священник. — Любопытно! Только не правильно вы мыслите о добре и зле, об извечной их борьбе — выдумки! Зло не имеет сущности. То есть, оно не от Бога, его не было в начале. Это скорее состояние души человека после падения. Отпадение от добра. Как темнота — это отсутствие света, так и зло — отсутствие добра. Поэтому, как учат святые отцы, каждый да признает себя виновником и собственного зла, и злого повреждения всего мира вокруг. А с решетом аналогия серьезная. Действительно, все несется прочь, не задерживаясь; только не важное, как вы говорите, а пустое, мнимо-ценное, преходящее, как сказано о нем, а все главное, напротив, остается — добро, любовь, прощение. Это у тех, кто верно живет; у тех же, кто не верно — нелюбовь остается, жадность, жестокость… С этими деяниями им потом и в вечность. Тяжело!
— Поздно мне переучиваться, — слабо махнул рукой Филиппыч, — умереть бы спокойно, чтоб не в тягость кому. Хотя… кой чего упущенного мне жалковато… Но сейчас это пустое…
Закончили соборовать Филиппыча уже к вечеру. Семь раз батюшка нараспев читал Евангелие, потом — долгие молитвы и помазывал каждый раз старику-страдальцу голову, грудь, руки и
