ноги. Устали все. Но спал Филиппыч в эту ночь спокойно. Спал и сам себе дивился, будто не он это спит, а кто-то другой, приехал к нему в гости, улегся на его постель, да задал храпака. Чудно!
* * *
На Успение, к удивлению многих, Филиппыч бодренько пришел в храм и отбыл всю службу до конца. Причастился. Заметили, что он улыбался, чего за ним давным-давно не водилось. Он улыбался так, что прямо весь светился, и будто бы смотрел вокруг не так туманно, как прежде. По крайней мере, Аполинария Петровна не преминула подойти к нему и украдкой прикоснуться, словно к теплой печке озябшей рукой. Почувствовав в кончиках пальцев какой-то живительный ток, она встрепенулась и, едва не вскрикнув по обычаю: “Свят, Свят, Свят”, трижды перекрестилась с поклоном в сторону алтаря, а потом широко по молодецки улыбнулась. Филиппыч же был счастлив, он и думал об этом, пока шел домой под руку с Зинаидой. Шел и дивился сам себе: “В мои-то годы? Разве ж можно об этом думать?”
Этим же днем загорелась Останкинская башня. Горела во всю и вечером и ночью, да так, что едва вовсе не упала. Не Силоамская — Останкинская! И как только догадался шельмец Коля Маленький? Словно каким-то боком был причастен к тому…
Варфоломеевская ночь
(рассказ)
Накануне местный гидрометцентр в прогнозе назавтра пообещал ясную и безветренную погоду, но, похоже, очередной раз обмишурился: с раннего утра небо насупилось облаками и наглухо зашторило ими солнце. «Расстоится?» — с сомнением думал Петр Варфоломеевич, поглядывая за окошко; на то, как нахрапистый ветер измывается над худосочными дворовыми деревцами. Петр Варфоломеевич прихлебывал остывающий, высветленный долькой лимона, чай и мысленно повторял загодя приготовленные к предстоящей встрече слова. Выходило, вроде бы, гладко и вполне убедительно. «Аргументы железные, куда супротив них?», — успокаивал себя Петр Варфоломеевич, однако буравчики сомнений нехорошо свербели в душе и донимали сердце. Масла в огонь как всегда добавила супруга, Александра Георгиевна, не ко времени выскочившая из ванны. Она утерла красными, распаренными от стирки, руками лицо и едко поддела:
— Что, самым умным хочешь быть? Зря стараешься, не выйдет у тебя ни чего. Лучше бы стекло на лоджии вставил.
Петр Варфоломеевич молча ковырял пальцем треугольную заусенцию на клеенке, с незапамятных времен лежащую на обеденном столе и теперь уж представляющую из себя нечто с ним единое и неделимое. Красные клеточки на клеенке вытерлись и поблекли, а белые, напротив, болезненно пожелтели и напоминали скучные лица соседей по палате в гепатитном отделении, где Петр Варфоломеевич в прошлом году провел три недели кряду. «Зарекался ведь открывать ей свои планы, — попенял он на себя, — и чего давеча не сдержался и все ей выложил?».
— Что, помоложе не нашли? – бурчала жена, колыхаясь дебелым телом у плиты, — будешь там крутить носом перед молодыми секретаршами.
— Да какие секретарши? – не сдержался Петр Варфоломеевич. – Какие? Знаешь же зачем иду. Божье дело. Меня на это батюшка благословил.
— Благословил, — передразнила жена, заталкивая палкой в исходящее паром ведро вздувающуюся пузырем простынь, — Кто тебе подаст, старому хрычу? Шел бы на паперть и просил Христа ради на свое Божье дело.
— Язва ты, Шурка, — обиделся Петр Варфоломеевич и в сердцах потянул на себя заусенцию. Та крякнула, поддалась и красно-желтым клином потянулась вверх, обнажая заляпанную частичками ее клеевидного естества бурую столешницу.
— Язвой ты была, — повторил Петр Варфоломеевич, испуганно прикрывая ладонью только что созданную им на столе клиновидную брешь, — язвой и помрешь. Прости, Господи…
— Вот-вот, — Александра Георгиевна колыхнулась телом в сторону супруга, — жену ты мастер обидеть. Покаяться не забудь на исповеди, а то все пыль пускаешь людям в глаза: вот, мол, какой я праведник.
— Да, ну, тебя! – махнул рукой Петр Варфоломеевич и подался из кухни прочь.
В комнате он затеплил лампадку пред иконой Божией Матери Казанской, перекрестился и зашептал: «Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиися на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианскаго». Этот тропарь из вечернего правила следовало прочитать сорок раз для успеха предстоящего дела. «Милосердия двери отверзи нам… — снова и снова твердил Петр Варфоломеевич.
