и поигрывая мощными бицепсами, словно демонстрировал свою выхоленную и надутую плоть: вот, мол, я каков, смотрите. Так и не вставший со своего ящика Петр Петрович ощутил в груди холодок. Повидал он такую публику: от них добра не жди. Он до боли в ладонях стиснул острые края ящика и отвернулся в сторону: что, мол, я? Я человек маленький. А Николай Антонович, напротив, сделал шаг вперед и, как мог, строго спросил:
— Тебе чего?
— Мне Муса, край, нужен, мужики, — растопырил в их сторону пальцы парень, — пацан приехал из Питера, край, ящик водяры нужен.
— Хозяина сегодня уже не будет, а без него никакого разговора нет, — твердо отрезал Николай Антонович. — Завтра подходите.
— Да ты не понял, мужик, — парень подошел вплотную к Николаю Антоновичу и ухватил его за руку, — мне, в натуре, край ящик водяры нужен. С Мусой мы потом перетрем. Скажешь, Леха Чех был. Он меня знает.
— Сказал же нет! Без хозяина дел никаких не будет! — Николай Антонович брезгливо откинул держащую его руку. — Завтра!
— Да ты чего, в натуре? — лысый здоровяк просто опешил от такого отпора. — Ты кто такой? Ты чего, борзой очень, мужик?
Он поднял вверх широкую, как лопата ладонь и сделал движение, словно, как надоевшую муху, хотел разом прихлопнуть Николая Антоновича. Тот отшатнулся и закрыл голову рукой.
— Да я тебя… — наседал лысый парень.
В это время в ворота сунулся еще один субъект, с помятым и словно изжеванным лицом.
— Ты скоро Чех? — спросил он.
— Да тут непонятка какая-то, — не оборачиваясь крикнул лысый, — мужики дуру гонят.
— Что, нет Мусы? — опять спросил помятый и оценив обстановку, добавил: — Если нет, поехали, в другом месте возьмем, чего на мужиков-то наезжать?
— Да это не мужики, а козлы какие-то, — рявкнул Чех и двинул тыльной стороной ладони уж опустившего вниз руки Николая Антоновича по лбу. Не так уж больно и ударил, но подло как-то и обидно, до ужаса.
— Кончай безпредельничать, Чех, поехали, — крикнул от ворот помятый.
— Ладно, свидимся еще, козлы, — лысый скорчил гнусную рожу и вразвалку вышел прочь со склада.
Николай Антонович стоял молча и слегка покачивался вперед-назад. Глаза его, широко раскрытые, смотрели прямо перед собой.
— Николай, ты как, в порядке? — спросил вскочивший разом с места Петр Петрович.
Он с трудом стряхнул с себя оцепенение и, испытывая чувства неловкости и стыда, подошел к товарищу совсем близко.
— Чего молчишь-то, Николай? — спросил участливо заглядывая тому прямо в глаза.
Но Николай Антонович никак не отзывался. Вдруг он сильно пошатнулся, сделал неловкий шаг вперед и, теряя сознание, рухнул лицом вниз.
— Ты что? — подхватив его под руки, воскликнул Петр Петрович. — Что с тобой?..
«Скорая» приехала минут через пятнадцать. Врачи захлопотали, уложили так и не вернувшегося в сознание Николая Антоновича на носилки и с включенной сиреной увезли в больницу. Однако, и там он уже не пришел в себя — умер под утро. Обширный инсульт — страшное дело!
Муса разводил руками: случайность, никто не виноват, больной, мол, был человек. А грузчики шептались по углам: и чего, мол, не отдал? Чего, мол, за чужое добро башку свою подставил? Виноватых и правда не искали. Порешили, что, мол обычная скоропостижная смерть. Переволновался, мол, человек из-за семейных передряг. С кем не бывает? Петра Петровича Муса в отпуск отправил, что б языком много не болтал. А тот, сам вину за собой чувствуя, особо и не рвался правду искать, да виновного наказывать. Совсем он растерялся, на похороны даже не пошел. Но на третью ночь, как схоронили сотоварища, видит сон. Сидит он в деревенской избе за дощатым, не крытым скатертью столом, а напротив него какой-то дед сурового вида с густыми насупленными бровями.
