— Ты чего ж это, Петька, — говорит грозно и зло, — задуманного не хочешь исполнить? Ты раз решил, так, исправляй, шельмец!
— Чего исполнить? — спрашивает Петр Петрович, а сам силится вспомнить, что же это за суровый старик?
И вдруг, разом всплывает в памяти: Иван Григорьевич, председатель сельсовета. Его Петр Петрович лишь пацаном видел, умер тот в конце пятидесятых. Говорили про него, что в свое время был несгибаемым борцом с кулаками, да с попами-захребетниками. Одних в Сибирь, других — под суд за контрреволюцию. Храмы закрывал, колокола — с колоколен вниз долой, иконы — в костер. Много, говорили, за его плечами людского горя да слез схоронилось…
— Ты мне Ваньку не валяй! — грозно наседает, меж тем, Иван Григорьевич, — знаешь прекрасно, что тебе след исполнить. Что б завтра же и сделал!
— А как вы меня нашли? — спрашивает Петр Петрович. — Ведь больше сорока лет не видались?
— А что мне тебя искать-то, охламона? — стучит по столу кулаком дед. — Ты у меня всю жизнь перед глазами. Учу я тебя, учу уму-разуму, да, вижу, что не туда ты хочешь пойти, не в мою сторону. Да я тебя в порошок! Да я тебя свиньям скормлю, если не выполнишь, что решил! Да я тебя своими руками… — дед тянет через стол высохшие темные, словно измазанные какой грязью руки с огромными загнутыми вниз желтыми ногтями, — Задавлю, как кутенка…
Тут Петр Петрович проснулся в холодном поту и в тот же миг сообразил, чего от него добивался мерзкий злобный старик. «Это что б я сплясал, — подумал со страхом, — точно, что б на могиле русскую плясовую сбацал, я ведь всю жизнь свою об этом мечтал. Но только как же теперь, после всего, что было? Теперь никак не возможно…»
Утром жене о сне ни пол слова не сказал, но на кладбище все-таки решил побывать — на всякий случай. Съездил на работу, расспросил у грузчиков, где могила и прямиком в Орлецы. Сначала там к храму подошел, ровненькому и стройному, как свеча восковая. Не так давно его здесь возвели и Петр Петрович прежде его ни разу не видел. Постоял, посмотрел, хотел, было, и перекреститься, но рука от чего-то не поднялась. Словно, через руку дед Иван на него сурово взглянул и пальцем погрозил: смотри, мол, у меня, помни за чем пришел!
Брел Петр Петрович по тихим кладбищенским аллейкам, пугаясь каждого своего шага, словно ноги уже плясовую зачинают заводить. «Да не буду я, — старался он убедить самого себя, — не буду я плясать. Что ж я ирод какой?» — «Будешь, еще как будешь, — шипел где-то в темной глубине, в ямине поганой, злой голос старика Ивана, — я тебе дам, «не буду», попомнишь меня!» И слева, и справа вздымались от земли кресты, да камни надгробные, цветочки качали головами, деревья листиками трясли и все как бы говорили, что не место здесь для непотребства, тут, мол, место тишины и покоя. «Да что ж это со мной? — в конец раздосадовался Петр Петрович, — что ж за напасть такая?» Сел он на первую подвернувшуюся скамейку, зажал свои коленки и к земле притиснул: не пущу, мол, никуда! И сидел так, пока не оказался рядом какой-то прохожий в плаще длиннополом. Взглянул Петр Петрович и видит: священник идет мимо, не молодой уж, видно, но прямой и стройный как юноша. И вышло как-то само собой, что он поздоровался:
— Здравствуйте, батюшка, — сказал и подивился себе: «Чего это я?»
Батюшка поздоровался в ответ и приостановился:
— К родным пришли? — спросил. — К отцу или матери?
— Нет, — покачал головой Петр Петрович, — мои родные далеко от сюда покоятся, в деревне родной. Тут я по другому поводу… И вдруг начал он рассказ о всей своей жизни; о дружбе и размолвке с Николаем, теперь новопреставленном; о нелюбви своей и муках душевных (утаил лишь о русской плясовой — больно стыдно было говорить-то об этом). Батюшка присел рядом и слушал внимательно, не перебивая; с живым участием слушал, иногда покачивая головой.
— Отпевал я три дня назад вашего друга Николая, — сказал, как только Петр Петрович закончил свой мучительный рассказ. — Да, так зачастую и бывает. Трудно нам в душу-то друг другу заглянуть, в сердце: чего-то там затаилось? Какая такая боль? Пожалеть нам впору друг другу, помочь, руку навстречу друг другу протянуть, а мы все во вражде сущей пребываем, не прощаем друг друга. А уж сколь Бог нам Милосердный простил и прощает? Сколь долготерпит нас, грешных? Расскажу вам одну историю назидательную, чтобы ясно стало насколько велик грех непрощения. В Киево-Печерском монастыре это было. Подвизались там два инока. Блаженный пресвитер Тит и брат его по духу, диакон Евагрий. Блаженный Тит питал к нему крепкую и нелицемерную любовь. Но завистник всего доброго диавол посеял из-за чего-то между ними вражду. Он помрачил их таким гневом и ненавистью, что они не могли даже видеть друг друга, и когда один из них шел с кадильницей в церкви, — то другой уходил от фимиама. В таком мраке духовном жили они долгое время не смотря на то, что братия монастыря неоднократно умоляла их примириться. Но об этом они и слышать не хотели.
Однажды пресвитер Тит сильно заболел. Находясь уже при смерти, он начал горько плакать о своем грехе и послал к диакону Евагрию, прося того о прощении; но тот не
