шоколада не ем?
— Но здесь нет шоколада, — слабо возразила я.
— Шоколадный торт без шоколада не бывает, — ответствовала она.
— Так заморозь его и съешь, когда кончится пост, — посоветовала я.
— Он испортится.
— Не испортится.
— И вообще это противоречит душевному состоянию поста.
— Ладно, ладно! Не ешь. Мы с Дэниэлом сами съедим.
Торт раздора сиротливо торчал посреди стола, вдруг превратившись в нечто угрожающее вроде часовой бомбы. Если б я верила в сверхъестественные явления, то поклялась бы, что он тикает. Я знала, что быть съеденным ему не суждено.
— Люси, а от чего ты отказалась ради поста?
— Ни от чего! В моей жизни проблем и без того хватает, — уныло добавила я, надеясь дать ей понять, что речь идет о моем визите к ней. — Мне не нужно ни от чего отказываться.
К моему удивлению, она не стала придираться, а посмотрела на меня почти… нежно. Но недолго.
— Я приготовила твое любимое блюдо, — сказала она задушевно.
А я и не знала, что у меня здесь есть любимое блюдо. Любопытно поглядеть, что она там такое настряпала.
Но из чистой вредности я ответила:
— Ой, мама, как здорово! Я и не знала, что тайская кухня тебе по силам.
Мама обернулась к Дэниэлу с притворно-добродушным лицом, как будто я только что удачно пошутила.
— О чем это она? «Тай», «дай»… Люси у нас всегда была девочка со странностями. Что «дай»? Мне и дать-то нечего — разве сходить наверх за старыми папиными галстуками в тон твоей юбке. Ему они все равно уже не нужны, — с горечью добавила она. — Он галстука с самой свадьбы не надевал.
— Пшла ты, — невнятно раздалось из кресла. — Разве я не надевал галстук на похороны Мэтти Берка?
Папа уже открыл глаза и озирал блуждающим взглядом кухню.
— Папочка! — обрадовалась я. — Ты проснулся!
— И восстали мертвые из праха, и явились живым, — язвительно прокомментировала мама папины отчаянные попытки сесть прямее.
— Не восстали! — возразил он. — А вообще-то, это был не Мэтти Берк, а Лоуренс Моллой. Я тебе еще не рассказывал, Люси? Веселое было времечко, когда Лоуренс Моллой аж на два дня прикинулся мертвым, а мы все бодрствовали кто во что горазд. Вот самому Лоуренсу было не больно весело, когда до него дошло, что надо лежать, не шевелясь, в жестком деревянном ящике, не пить ни капли, только вдыхать пары, что от нас долетают. Выскочил он тогда из гроба и выхватил у кого-то бутылку. «Дай-ка мне», — говорит…
— Замолчи, Джемси! — рявкнула мама. — У нас гость, и ему, я уверена, неинтересно слушать байки про твою пропащую молодость.
— Я не рассказывал баек про мою пропащую молодость, — проворчал папа. — Лоренс Моллой воскрес всего года два тому назад… А, привет, сынок, — спохватился он, заметив Дэниэла. — Я тебя помню. Ты, бывало, приходил к нам играть с Кристофером Патриком. И длинный же ты тогда был — настоящая оглобля. Встань-ка, дай поглядеть, не стал ли с тех пор короче!
Дэниэл неловко поднялся, с грохотом отодвинув стул.
— Еще длиннее, кажется! — заявил папа. — Даже не думал, что это возможно.
Дэниэл благодарно уселся на место.
— Люси, — сказал папа, обратив наконец внимание на меня, — девочка моя дорогая, солнышко мое, я и не знал, что ты сегодня придешь. Почему ты не сказала мне, что она придет? — грозно спросил он у мамы.
— Я тебе говорила.
— Нет, не говорила.
— Нет, говорила.
— Да точно нет, как бог свят! Не говорила!
— Тебе говори — не говори, все без толку! Все равно что со стеной разговаривать.
— Люси, — продолжал папа, — я сейчас схожу наверх, приведу себя в божеский вид и вернусь, не успеешь ты и глазом моргнуть. Одна нога здесь, другая там.
Он, покачиваясь, вышел из кухни. Я тепло улыбнулась ему вслед.
— Он прекрасно выглядит, — сказала я.
— Неужели? — холодно отозвалась мама.
Последовала неловкая пауза.
— Еще чаю? — спросила мама у Дэниэла, следуя доброй ирландской традиции все заминки в разговоре восполнять насильственным угощением.
— Спасибо.
— Еще печенья?
— Нет, спасибо.
— Кусочек торта?
— Нет, правда, лучше не надо. Должен же я оставить место для обеда.
— Да ладно тебе, ты ведь еще растешь.
— Честное слово, не надо.
— Ты уверен?
— Мама, отстань от него! — рассмеялась я, вспомнив, что говорил Гас об ирландских матерях. — Так что у нас на обед?
— Рыбные палочки, бобы и жареная картошка.
— Гм… Здорово, спасибо, мама.
Действительно, полжизни назад то была моя любимая еда, пока я не перебралась в Лондон и не отведала такой экзотики, как лапша тандури и жареная картошка с пекинской уткой.
— Отлично, — широко улыбнулся Дэниэл. — Очень люблю рыбные палочки, бобы и жареную картошку.
Надо же, разливается, будто и в самом деле так думает.
— Тебе что ни подай, ты все равно так скажешь, верно, Дэниэл? — вмешалась я. — Даже если б мама сказала: «Ах, Дэниэл, я собиралась подать на стол твои яички в белом винном соусе», ты бы ответил: «М-м-м, чудесно, миссис Салливан, должно быть, это восхитительно». Да?
У него на лице был написан такой ужас, что я захихикала.
— Люси, — поморщился он, — ты все-таки следи иногда, что ты говоришь.
— Извини, — рассмеялась я. — Забыла, что говорю о самом дорогом, что у тебя есть. Чем был бы Дэниэл Уотсон без своих гениталий? Жизнь твоя утратила бы всякий смысл, а?
— Нет, Люси, не поэтому. Подобное предложение огорчило бы любого, не только меня.
Мама наконец обрела дар речи.
— Люси! Кармел! Салливан! — выдохнула она, побагровев от возмущения. — Что, ради всего святого, ты несешь?
— Ничего, миссис Салливан, — поспешно откликнулся Дэниэл. — Совсем ничего. Честное слово, ничего.
— Ничего, Дэниэл? А вот Карен, по-моему, другого мнения, — подмигнула я.
Дэниэл лихорадочно вел светскую беседу с мамой. Как ее здоровье? Работает ли она? Не тяжело ли ей работать в химчистке?
Мама вертела головой, оборачиваясь то к Дэниэлу, то ко мне, то снова к нему. Она разрывалась от противоречивых чувств: удовольствия быть в центре внимания Дэниэла и подозрения, что спускает мне нечто скандальное и непростительное.
