Но тщеславие победило. Через минуту она уже потчевала Дэниэла россказнями о капризных богатых мерзавцах, которых ей приходится обслуживать в химчистке, и как они требуют, чтобы все было готово уже вчера, и как никогда не благодарят, и как ставят свои автомобили, «большие шикарные „БМХ“ или „БЛТ“, или как их там», перекрывая движение, и как ко всему цепляются.
— Да вот только сегодня приходит один такой, щенок богатый, швыряет, да, швыряет мне рубашку, тычет ею прямо в лицо и говорит: «Что, черт возьми, вы с ней сделали?» Ну, во-первых и в-главных, вовсе не обязательно на меня орать, так я ему и сказала, а потом посмотрела на рубашку, а на ней ни пятнышка…
У Дэниэла терпение, как у святого. Я уже была рада, что он поехал со мной. Одна я бы просто не выдержала.
— …а я ему говорю: «Она же белее снега», а он: «Правильно, а сдавал я голубую»…
Мама трещала и трещала без умолку. Дэниэл улыбался и сочувственно кивал. Все было замечательно, и мое присутствие там вовсе не требовалось; кроме редких кивков и согласного мычания, маме от меня ничего не нужно. Ее внимание было сосредоточено на Дэниэле.
Наконец сага о строптивом клиенте подошла к концу.
— …И вот он мне говорит: «Увидимся в суде», а я ему отвечаю: «Сами идите в суд», а он говорит: «Мой адвокат вам скоро позвонит», а я говорю: «Хорошо, надеюсь, он умеет громко кричать, а то я на одно ухо почти глухая»… А у тебя как дела, Дэниэл? — спросила наконец мама.
— Спасибо, миссис Салливан, хорошо.
— Да, по-моему, не просто хорошо, а очень хорошо, а, Дэниэл? Расскажи маме о своей новой подружке. — Меня уже понесло.
Я злорадствовала. Я знала, что она расстроится. Она все еще надеется, что я как-нибудь ухитрюсь охмурить Дэниэла.
— Люси, перестань, — пробормотал Дэниэл, явно смущаясь.
— Да ты не стесняйся, выкладывай.
Я знала, что веду себя гадко, но получала от этого огромное удовольствие.
— Мы ее знаем? — с надеждой спросила мама.
— Да, — радостно кивнула я.
— Правда?
Она пыталась скрыть волнение, но очень неумело.
— Да, это Карен, моя соседка по квартире.
— Карен?
— Да.
— Шотландка?
— Да. Они без ума друг от друга. Правда здорово?
Мама хмуро молчала, и я повторила:
— Ну, правда здорово?
— Мне она всегда казалась довольно бесстыжей… — начала мама, но сделала вид, будто спохватилась, и в притворном ужасе прикрыла рот ладошкой. — О Дэниэл, неужели я такое сказала? Прости, пожалуйста. Боже милостивый, какая бестактность! Дэ-ниэл, прошу тебя, забудь, что я вообще что- то говорила; я очень, очень давно ее не видела. Уверена, теперь она изменилась…
— Уже забыл, — с легкой улыбкой ответил Дэниэл. Какой же он хороший! Мог ведь сгоряча наподдать этой старой корове, и никто в целой Англии его не осудил бы.
— При всех своих недостатках, — негромко, как бы размышляя про себя, продолжала мама, — Люси, по крайней мере, соблюдает приличия. Уж она-то не вывалит голую грудь всем напоказ.
— Это потому, что у меня нет груди и вываливать мне нечего. Если б была, можешь быть уверена, уж я бы показала.
— Следи, что говоришь, Люси, — оборвала она, шлепнув меня по руке.
— Что говорю?! — вскипела я. — По-твоему, я сейчас плохо говорю? Ох, я бы тебе сказала…
Тут я осеклась и мысленно прокляла Дэниэла за то, что он стоит рядом. Не могла же я в полную силу ругаться с мамой при госте! Не то чтобы Дэниэл считался настоящим гостем, но все-таки…
— Прошу прощения, я на минутку, — пробормотала я, выбежала из комнаты в прихожую, достала из сумки бутылку виски и пошла наверх. С папой я хотела побыть без свидетелей.
37
Он надевал ботинки, сидя на кровати в спальне.
— Люси, — сказал он, увидев меня, — а я уже собрался идти вниз, к вам.
— Давай минутку посидим здесь, — предложила я, обнимая его.
— Отлично, — согласился папа. — Посидим, поболтаем без помех о том о сем.
Я отдала ему бутылку виски, и он снова обнял меня.
— Люси, девочка, ты очень, очень добра ко мне.
— Как дела, папа? — со слезами на глазах спросила я.
— Прекрасно, Люси, просто замечательно. А плакать зачем?
— Ненавижу думать, как ты маешься здесь, совсем один, с… ней, — всхлипнула я, кивнув в сторону кухни.
— Но, Люси, у меня все хорошо, очень хорошо, — смеясь, возразил он. — Она не самая плохая жена. Мы всю жизнь в одной упряжке — и ничего.
— Ты так говоришь только для того, чтобы я не волновалась, я же знаю, — глотая слезы, сказала я, — но все равно спасибо.
— Ох, Люси, Люси, Люси, — сжав мне руку, вздохнул папа, — не надо принимать это все так близко к сердцу. Старайся радоваться, пока живешь, а в земле належаться мы еще успеем.
— Нет, нет, — воскликнула я, а потом заплакала уже по-настоящему. — Не говори о смерти. Я не хочу, чтобы ты умирал. Обещай мне, что не умрешь!
— Гм… ну… если это сделает тебя счастливой, Люси, я не умру.
— А если все-таки придется, обещай, что мы с тобой сможем умереть одновременно.
— Обещаю.
— Папочка, как же это ужасно!
— Что, радость моя?
— Все. Жить, любить людей и постоянно бояться, что все они умрут.
— И откуда только ты набираешься таких ужасных мыслей, Люси?
— Но… но… от тебя, папочка.
Папа неловко обнял меня, сказал, что я, должно быть, ослышалась, что он никогда ничего подобного не говорил, что я еще молода, и у меня вся жизнь впереди, и надо постараться радоваться этой жизни.
— Но зачем, папа? — спросила я. — Вот ты же никогда не пытался радоваться жизни, и ничего плохого не случилось!
— Видишь ли, Люси, — вздохнул он, — у меня все было по-другому. Да и теперь опять не так, как у тебя: я ведь уже старик. А ты девочка молодая. Молодая, красивая, образованная — никогда не забывай о пользе образования, Люси, — с нажимом произнес он. — И все это работает на тебя. Так что, Люси, ты должна быть счастливой.
— Да как же? — взмолилась я. — И как ты можешь от меня этого ожидать? Мы ведь с тобой одинаковые, папочка. Что нам делать, если мы видим нелепость, тщету и темноту жизни, тогда как для остальных она легка и весела?
— Что с тобой, Люси? — Папа вглядывался в мое лицо, будто желая прочесть там ответ. — Парень, что ли, обидел? Какой-нибудь молодчик, охочий до развлечений, поманил? Угадал я?
— Нет, папа, — рассмеялась я, хотя еще плакала.
