Этим воспользовалась приданная полку артиллерия и систематически уничтожала их.
К ужасу Николая, первым не выдержал Сметании. Вызвав Николая к телефону, он потребовал начать атаку.
— Я жду контратаки, — ответил Николай, не вдаваясь в подробности.
Минут через двадцать Сметании снова вызвал Николая.
— Необходимо хотя бы часа на два раньше срока доложить вверх о выполнении. Вы понимаете, что это значит? — Сметанин намекал на награды. — Прекратите вы там ваши игры с шинелями. На войне берут атакой. Я требую!
— Задача будет выполнена в срок, — уклончиво ответил Николай, а сам решил: пусть хоть под трибунал отдадут, но зря бросать людей под губительный огонь он не станет.
Уже перед закатом солнца командир пятой роты сообщил:
— Немцы стягивают силы для контратаки.
— Готовится контратака, — доложил командир четвертой роты.
Николай и сам видел это, но не торопился. Телефонист, сидевший в глубоком снегу, позвал: — Товарищ старший лейтенант, генерал…
— Как у вас там дела? — раздалось в трубке.
— Все в порядке, товарищ сто девятый: Противник начинает контратаку.
— Хорошо. Не спеши и не опаздывай. С богом!
Николай сунул трубку телефонисту и побежал в четвертую роту. Бойцы ее приготовились встретить врага. Они сами, без команды, выбрались из укрытий и залегли в цепь.
Немцы высыпались из траншей. Немецкий генерал не выдержал, поддался на хитрость и послал своих солдат в контратаку против шинелей и плащ-палаток.
Став на колени в цепи, Николай облизнул пересохшие губы. Он ждал. Еще метров тридцать, еще десять… «Не спеши и не опаздывай», — повторял он про себя.
Когда немцы пробежали больше половины расстояния, Николай сунул в рот свисток майора Кушнарева. Пронзительная трель прокатилась вдоль речушки. В то же время красная ракета, взлетев вверх, продублировала сигнал к атаке.
— В атаку! Ура-а! — закричал Николай, рванувшись вперед. Он бежал не оглядываясь.
Перед ним оказался немецкий офицер. Николай видел его раскрытый рот, обезумевшие глаза. Немец не выдержал и повернул назад, но его срезал из автомата ординарец Николая.
Атака с двух сторон оказалась удачной. Две роты одновременно ворвались в первые траншеи почти на плечах противника, а во вторых траншеях произошла настоящая рукопашная схватка.
И тут наступил момент, когда Николай командирским чутьем понял, что есть возможность развить успех. Впереди в четверти километра виднелись две высотки, которые несомненно являлись ключевыми позициями в обороне противника. Задача взять их была возложена на первый батальон, но он запаздывал. Что было делать? Броситься туда частью оил и на свой страх и риск попытаться захватить их, пока противник ошеломлен и растерян, или ограничиться достигнутым? Не приведет ли это к большим жертвам? Немцы могли опомниться быстро.
И все же Николай решился. Приказав четвертой роте закрепиться в траншеях, он две роты повел вперед. На высотках началась паника. Из-за укрытия вырвались две легковые командирские машины и пытались скрыться через седловину. Одну из них разбил снаряд, а другая удрала.
Высотки были взяты, но зарываться дальше было опасно, и Николай решил занять оборону.
В сумерках пошел снег. Разгоряченный удачей, Николай ходил из взвода во взвод: помогал командирам организовать оборону, предупреждая всех, что с минуты на минуту надо ждать контратаки. Дурак будет немецкий генерал, если не попытается сейчас же вырвать потерянные позиции.
Устроив все необходимое на левой высотке, Николай направился в шестую роту. Но едва он вступил на дорогу, что-то толкнуло его ниже пояса. Не успев сообразить, в чем дело, он ткнулся лицом в снег. Только после этого почувствовал боль.
— Комбата убили! — услышал он крик ординарца.
Зная, как удручающе действует гибель командира на людей, когда захваченные позиции не закреплены, он хотел подняться, но снова упал. Нога, если не перебиты, то ранены основательно.
— Куда? Ложись! — крикнул он командиру роты и ординарцу, которые бросились на помощь.
Новые выстрелы сделали их более послушными.
До своих Николай дополз сам, а дальше его понесли на плащ-палатке. Перевязку сделали в блиндаже, где у немцев был наблюдательный пункт большого начальства.
По дороге к траншеям носилки остановил капитан Куликов. Убедившись, что рана Николая не опасна, командир первого батальона развеселился.
— Зарвался ты, браток, зарвался! — говорил он, наклоняясь к лицу Николая. — Лавры победителя один захватил. Выполнил и мою задачу. Что теперь будем делать?
— Хватит дел и на твою долю.
— Знаешь, сколько взяли твои пленных? Семьдесят восемь фрицев. Красиво получилось с шинелями. Признаться, я очень опасался. В случае провала наполеончик из тебя горячий шашлык сделал бы. А сейчас ликует. Видел его. Еще больше радовался бы он, если бы победу одержал третий батальон. Так и сказал: «Везет интеллигентам». Ну, будь здоров. Поправляйся скорей и обратно. Мало нас осталось теперь халхингольцев. Пойду сменять твоих героев. Их на отдых.
Николаю хотелось сказать что-то этому Малознакомому человеку. Давно они знали друг друга, а вот сблизиться не пришлось.
— Слушай, капитан… Смотри там на седловине. Не напорись, как я, по-глупому.
— Спасибо, друг, учту.
На исходных позициях Николая поджидал старшина батальона с машиной.
Везли долго. Фронтовая дорога была ужасна. Даже малейший толчок вызывал невыносимую боль. Порой Николай впадал в полузабытье. Несмотря на это, он размечтался. Скоро в медсанбат, а потом в госпиталь Сокольского. Там Нина….
В медсанбате на операционном столе его окружили врачи. Несколько минут они молча осматривали раны.
— Считаю возможным оставить в медсанбате… — сказал наконец один.
— Долго пролежит. Серьезное ранение.
— Вылечим.
С этим согласились все.
Николай не понимал в чем дело, хотя уже знал, что его не отправят в госпиталь. Однако нельзя же требовать: я ранен, отправляйте в тыл.
Его огорчение не скрылось от врачей.
— Боитесь скуки в медсанбате? Ничего не поделаешь. Генерал лично приказал: осмотреть вас и, если возможно, то оставить здесь. Он, видимо, очень дорожит вами.
Николай был и тронут этим и огорчен.
Все люди теперь казались Ане злыми, мстительными. Все, казалось, отвернулись от нее. Ее стали избегать даже те, кто раньше набивался в подруги. Любимец Ивлянской, преподаватель военного дела в школе не упускал случая уколоть, оскорбить Аню, хотя сам, говорили, укрывался от мобилизации при содействии Ивлянской.
Аня молчала. Да и что могла она сказать о муже, когда сама ничего не знала о нем.
Но чем больше оскорбляли и унижали ее, тем она сильнее верила, что Сергей вернется и все, что было, рассеется как дым.
Только среди детей в школе и в детском доме Аня чувствовала себя нужной людям. Она знала не только большинство учащихся, но и их семьи, и стояла к ним ближе, чем любой из учителей. Дети постоянно обращались к ней со всеми своими радостями и горем.
А жить становилось все труднее. Няню пришлось отпустить— нечем было кормить ее. Хлеба, что выдавали по карточкам, не хватало. Ничего не вышло из попытки устроить Коленьку в детский сад. Ивлянская категорически заявила ей, что мест нет.
