— Тпру-у! — осадил седок коня, поравнявшись с Аней. — Господи помилуй! Анна Григорьевна! Вы? Не сын ли заболел?
Это был Василий Ефимович.
— Дочка родилась…
— Вон оно какое дело! Ну, дай ей бог доброго здоровья! Садитесь, подвезу.
Старик торопливо сбросил с себя тулуп и укутал Аню.
— От Сергея Петровича нет известий?
— Ничего нет.
— А вы сегодня радио слушали?
— Нет. А что?
— Так, — неопределенно ответил старик, но, встретив непонимающий взгляд Ани, сказал: — Этим же теперь все живем. От известий до известий.
Дома их не ждали. Соседка, которая только что привела Коленьку из детского сада, была на кухне. Из спальни выбежал сам Коленька и остановился, увидев мать с ребенком на руках.
— Мама? Купила сестренку?
Аня засмеялась. Сын помнил ее обещание. А когда она развернула ребенка, мальчик осторожно прикоснулся пальцем к щеке сестры и удивленно сказал:
— Малю-усенькая какая.
Неожиданно зашел гость: тот самый Андрей Егорович, что был при Сергее председателем родительского комитета. Он уже побывал на фронте, вернулся домой с оторванной рукой и работал теперь в райисполкоме.
Он расспрашивал Аню о ребенке, о том, как она себя чувствует, а потом заговорил почему-то о делах детского дома:
— Плохо у нас получается, Анна Григорьевна. Плохо. Все вроде продуктов недостаточно. А ведь дают сколько нужно. И еще подбросить можно. Но что-то слишком уж много вертится вокруг разных людей… Воровства, правда, не обнаружено. А дети недоедают. Или вот сейчас мальчики ходят в каких-то приютских балахонах. Директор полагает: дети не мерзнут, ну и ладно. А ведь балахоны эти постоянно напоминают ребятам, что они в казенном доме, что они сироты… Да, Анна Григорьевна, вы сегодня не читали газеты?
— Нет, не успела пока…
— Посмотрите-ка вот сюда. Тут подчеркнуто, — сказал он.
Судя по разговору, Ане казалось, что статья о детском доме. Но когда она развернула газету, ей сразу бросилось в глаза: «Заякина Сергея Петровича».
— Что это? — испугалась она. — Жив он?
— Награжден орденом Красного Знамени.
В списке награжденных были Барановский, Степаненко, Захаров и еще несколько знакомых из Климковичей.
Уже перед уходом, когда Аня успокоилась от первых волнений, связанных с неожиданным известием о Сергее, Андрей Егорович сказал:
— Я ведь к вам, Анна Григорьевна, по делу. По поручению райкома и райисполкома… Директором детско-го дома хотим вас рекомендовать.
— Меня? Директором?
— Для детей это было бы очень хорошо.
— Но я же не справлюсь, да и не дадут мне работать.
— Это вы про Ивлянскую и ее подхалимов? С нею дело кончено. А детям нужна заботливая мать, Анна Григорьевна. Вас они любят. Сами понимаете, как это важно.
Предложение было так неожиданно, что Аня растерялась и ничего вразумительного в тот вечер не сумела ответить.
Глава пятая
Неистово чирикая, копошилась в ветвях акаций и тополей под окнами квартиры сотрудников госпиталя стая воробьев. Некоторые из них были черны от сажи: прилетели с пожарищ сожженных деревень.
В стороне, примостившись на острых концах реечного забора, отчаянно бранились два воробья.
Один из них явно был с фронта — крылья опалены огнем и сам похож на скворца, а другой — чистый, выхоленный, явно тыловой.
— Чим-чим-чим! Чими-чими-чими! — скороговоркой и очень воинственно выпаливал чистый. — За каким чертом приперся сюда? Еще лезешь в нашу стаю! Убирайся, грязный бродяга, пока не поздно!
— Чим-чим-чиррик! — с достоинством отвечал воробей с фронта. — Видали мы вашего брата, тыловиков. Сидите тут за нашими спинами…
— Чим-чим-чим! — горячился тыловик. — Знаем, какой ты фронтовик! Опалил свои крылья в печной трубе и выдаешь себя за храброго. Ты же и немца живого не видал! Говорю тебе, уходи, пока цел! А то вот чиррикну! Костей и перьев не соберешь!
— Чиррик! Сопляк!
— Ах, ты еще дразнишь меня в моей Собственной стае?
— Плевать я хотел на таких тыловиков! Чи-рик! Нина, стоявшая на крыльце, с улыбкой наблюдала за этой бранью и явно симпатизировала опаленному.
— Правильно, друг! Правильно! — подбадривала она фронтовика. — Дай ему! Дай! Проучи! Пусть не клевещет на наших!
Черный воробей и сам был не промах. Он нахально перелетел на соседнюю рейку, согнал чистого, уселся на его место и, победоносно чирикая, несколько раз прыжками обернулся вокруг себя.
— Молодец! — похвалила его Нина. — Это по-нашему!
Воробьиная стая, словно по команде, снялась с места и перенеслась через улицу на ветки почерневшей от старости и городской копоти липы.
— Ожили! Весну почуяли! — проводила их Нина взглядом и посмотрела на солнце.
Весна под Москвой запаздывала. В десятых числах апреля прошла пурга, а потом установилась пасмурная ветреная погода. Только в последние три дня снег таял по-настоящему.
Обходя лужи на булыжной мостовой, к Нине подошла операционная сестра Лида Сукновалова.
— Товарищ военврач, разрешите обратиться к вам но личному делу. Можно мне сегодня на ночь получить увольнительную?
— А что случилось? Да еще на ночь…
— Знаете, завтра утром Генка Скубенко на фронт уезжает. По-моему, вы помните его. Танкист. Еще плечо было обгорелое….
— На ночь? Нет. До девяти вечера могу отпустить. Тем более, что ты в него влюблена.
— Нина Федоровна!
— Лида, он же из тебя веревки может вить, а ты терпеть будешь. Так ведь?
— Хоть сегодня за него на плаху.
— Вот, вот. А потом он уедет. Он будет знать, что вокруг тебя сотни таких же Генок. Подумай, какие у него будут мысли в голове.
— Я ему буду до самого гроба верна. Как вы не понимаете?
— Да не губи ты ваше счастье, если очень любишь. Потом он сам поймет, что ты была права и вечно будет уважать.
Убедить девушку Нина не сумела. По глазам ее она видела, что если не разрешить, Лида допустит самовольную отлучку. Ругать тоже было бесполезно: что поделаешь, если это действительно любовь?
Нина сама не знала, как бы поступила, если бы здесь оказался Николай. А он не приехал. Написал, что лежит в медсанбате. Это известие так огорчило ее, что она ответила ему резким письмом: сам не
