мужиками и увидав лопаты, вилы — домашнюю снасть, — усмехнулся.
— Постойте-ка, братцы, — начал Селитрин с обычным добродушием, натянув поводья. — Кто поднял мирных селян на разбой? Есть время взяться за ум. На заставах стоят заряженные пулеметы для врагов народа. А вы? Разве мало среди вас таких, которые вздохнули полной грудью лишь в Октябре, кому партия Ленина принесла хлеб, мирный труд и свободу?
Селитрин произносил свою речь с коня, окруженный черной толпой, недружелюбным гвалтом, звоном оружия.
— А нешто в городе Советы? — удивленно спросили из дальних рядов. — Нам сказали, что немцы пришли…
— Молчи там, Солоха, дай послушать, — долетело с другого края поля.
Шум заметно стихал. Уже потеплело в человеческой душе, отравленной ядом чужой преступной воли. Забылось мучительнее ожидание смертного часа… Однако не зря шли с передовыми отрядами главари, темного заговора.
— Чего молчать? Чего слушать? — закричал Биркин, расталкивая народ. — Не видите — это Селитрин, организатор коммунии! Бейте анчутку, бог простит!
Селитрин повернул коня.
— Вот он — потомственный конокрад, апостол из шайки Клепикова! Это он ведет вас на погибель…
— Бейте! — повторил Биркин и замахнулся вилами, которые нес от Татарских Бродов.
Селитрин выстрелил. Но сзади его ударили по голове чем-то тяжелым и острым; конь испуганно шарахнулся и свалил всадника…
— Отсюда, слышь, и завертело нашего брата, — рассказывал кривой мужик, с ненавистью глядя на покойника. — Через какую чертячью корысть возле смерти стоим? Ему-то выходит теперича все едине!
— А Селитрин как? — Добили унтера.
Телега удалилась, а люди толклись кучками, продолжая обсуждать Бйркина. Кириковский Пантюха, насмешливо жмурясь, уверял:
— Насчет конокрадства — яснее ясного… И отец его, Авдей, тем же занимался. Силища—лошадь кулаком бил насмерть. Скопил много денег, княжеское имение хотел купить. Ну, доверился приятелю — и тот оставил Авдея в чем мать родила.
— Сынок был умней, пальца в рот никому не клал, — заметил кривой мужик.
— С тех пор сделался Авдей не то чтобы сумасшедший, а вроде какой зверюги. Убежал из дома в лес и жил на вековом дубу в четыре обхвата. Истинный крест, не вру! Ему с дуба-то, поди, всю округу видно. Несут бабы мужьям в поле обед — он догонит, натешится и еду заберет. Тогда сход вынес приговор: изловить лиходея! Взяли мужики пилы, топоры, нашли Авдеев дуб и диву дались. Дерево увешено горшками, кринками, чашками… Авдей поест, значит, а посуду — на сучок. Пантюха хихикнул.
— Только скрипнула внизу пила, он и давай лупить горшками. Народ, понятно, врассыпную… Потом кидать ему нечем стало: сидит, плюется. Дуб подпилили, начали валить. Сами хороводом вокруг — не убежал бы! Но Авдей, не долетя до земли, прямо с макуши шаркнул через людей и — в поле. За ним верхняки, да куда там! Он гончее жеребца.
— Не догнали?
— Нет. Правда, Авдей все возвращался к спиленному дубу. Вроде зайца: если выпугнешь из логова, и собака за ним увяжется… До ночи кружил. Потом прыгнул в ручей и давай пить. Вылез на берег и умер.
— То-то и оно, — протянул кривой мужик, раскуривая цигарку. — Какой бы, значит, ни был собачей лютости человек — смерть всех успокаивает. Пошли, что ли? Вон скачет сюда» кажись, и сам атаман.
Аринка ждала Клепикова, задумавшись. Она знала теперь: если с ним стрясется беда, это не вызовет у людей ни жалости, ни сочувствия.
С парома неслась забористая брань. Слышались крмандирские окрики Ефима.
«— Отличный: парень, но горяч, — сказал Клепиков, словно жалуясь Аринке на брата. — Решили мы через сады к военному складу прорваться. Завязалась рукопашная… А Ефим лег за пулемет и выпустил две ленты. Фактически уничтожил своих и чужих.
Отдав портсигар, Аринка спросила:
— Куда девались городские буржуи? Неужто передохли? Колотили бы красных!
— Не передохли… Адамов сам завалился и других утопил.
Конь под Клепиковым дрожал и нетерпеливо дергал повод. Мятежный командарм крикнул, отъезжая:
— Нашла батрачонка с пирогами? Ищи, Ариша, подкорми воинство!
Аринка долго, с тайной злостью и мольбой, смотрела ему вслед.
Глава сорок восьмая
Ночь была на исходе, прозрачная и легкая. Ветер угнал тучу, и сверкающее небо спешило убрать вороха своих сокровищ. Острый клин земли, на котором стоял город, оцепенел в безмолвии.
«Умри на валу, а склад должен уцелеть», — вспомнил Степан приказ Октябрева.
Он огляделся с береговой крутизны. Справа, под скалой, блестела, точно обмелевшая от звездной россыпи, река Сосна. Узкий деревянный мост связывал город с заречной луговиной, где темнели купеческие дома и лабазы слободы Беломестной. Слева журчала Низовка, оберегая дозором тенистые излучины Георгиевской слободы.
Быть может, вот так замирал родной край перед грозной опасностью много веков тому назад и на его боевых валах Скапливался русский народ, вооруженный кремневыми самопалами, рогатинами, топорами… Вздымалась пыль Дикого поля, тысячи степных коней несли припавших к гривам всадников с кривыми ятаганами. Всадники кидались вплавь. Но их осыпали камнями, разили свинцом, и они тонули в пене водоворотов.
Степан достал записку Быстрова, долго смотрел на знакомый почерк. Не выходили из половы последние слова друга: «В случае чего… не забудь о моих ребятишках. Вот питерский адрес».
— Эх, Ваня! — вслух произнес Степан, с душевной горечью и скорбью. — Пригрел ты змею… Отплатил тебе бритяковский выродок!
Нет, не пришлось вместе укреплять Красную Армию. Пропал Быстрое, доверившись чужаку. Франц рассказал Жердеву подробности разгрома отряда и о замысле Ефима обезглавить город нападением на исполком…
Степан повернул к складу, хмурый, сосредоточенный. Шел мимо окопов, занятых бойцами. Уже началась перестрелка в садах, что тянулись берегом Низовки до самой площади. Откуда-то сверху, нагнетая воздух, ударил бомбомет.
Подошла Настя с карабином в руке.
— Окопы надо углублять, — сказал Степан, — колючая проволока требуется… Встретим твоего милого по всем правилам! — жестко добавил он, едва ли сознавая, как больно ранит ее сердце.
Он готовился к упорству и беспощадности. Страшная гибель Быстрова предостерегала его от новых промахов и легковерья в смертной схватке с врагом.
Настя отправилась исполнять поручение. Она любила Степана теперь еще больше за великую преданность человеческой дружбе. Ефим перестал для нее существовать. Вчера она мучилась и горевала, что у ребенка не будет отца, а сейчас видела в этом счастье.
Из коленчатого рва опять полетела на бруствер земля. Люди подносили бревна, камни, мешки с песком. Степан примечал фронтовиков старой армии, красноармейцев, прибывших домой после ранения — те не подведут. Жердева по-матерински обняла Матрена. За спиной солдатки висела тяжелая винтовка системы «Гра», стрелявшая медными пулями.
— Сахарину привез, — сказал Степан.
— Не забыл! — всплеснула Матрена руками. — Как же детям отправить?
— Я оставил матери, не беспокойся. Осунувшееся лицо женщины засветилось тихой радостью:
