Я спросил: Это Джеймс Хэттон?
ДЖЕЙМС ХЭТТТОН! воскликнула Сибилла. Да этот человек — истинный колосс!
И она сказала: Мне надо работать.
У меня создалось впечатление, что я лишь напрасно трачу время на «Эскимосскую книгу знаний». Я подумал: Что ж, может, в этом году удастся пройти испытание, — и пошел еще раз взглянуть на открытку с изображением картины лорда Лейтона «Греческие девушки, играющие в мяч», которую Сибилла впервые показала мне несколько лет назад. Не абстракция и не импрессионизм, это ясно, но я так до сих пор и не увидел в ней того, что должен был увидеть. Затем я пятисотый раз перечитал журнальную статью, но так и не увидел в ней того, что должен был увидеть. Затем еще раз прослушал запись с произведением Либерейса — полная чушь и ерунда.
Сибилла сказала: Нельзя ли выключить, а? Мне надо работать.
Я сказал: Знаешь, теперь я понял, что эта запись полная чушь. Этого достаточно?
Она уставилась на меня.
Я спросил: Почему бы тебе не сказать, что тут, по твоему мнению, не так, а уж потом я сам решу?
Она не сводила с меня горящих глаз.
Я спросил: Почему не хочешь говорить мне, кто он? Если надо, могу дать честное слово, что никогда ему не скажу. Я имею право знать.
Она сказала: А у меня есть право молчать на эту тему.
А потом добавила: Если я теперь тебе не нужна, пойду посмотрю немножко «Семь самураев».
И она выключила компьютер. Было около 11.30. Она печатала всего минут восемь, платили ей 6 фунтов 25 пенсов в час, что означало, что заработала она около 83 пенсов.
Она взяла пульт дистанционного управления, нажала на кнопку «пуск».
Я привык ей верить. Но что, если она ошибается? В прошлом месяце вышла новая книга автора той журнальной статьи. Если верить критикам и обозревателям, он один из величайших писателей современности.
Я сказал: Критики называют автора той статьи одним из величайших писателей современности.
Сибилла рассеянно ответила: «Да».
Я сказал: А один из критиков пишет, что этот писатель является на сегодня самым заметным и значительным англоязычным прозаиком. Другой называет его американским ответом Флоберу. Третий пишет о нем как о величайшем хроникере современного американского опыта. Девять критиков из десяти называют его великим. Пятеро используют слово «гений».
Она сказала: Все они исходят из ложных предпосылок. Если исходить из того, что все американские романы должны быть написаны по-английски, напрашивается другой неизбежный вывод. Ну, к примеру, что Папа Римский должен быть евреем.
Я сказал: Ну, в таком случае эти твои «Семь самураев» просто не могут быть хорошим фильмом. Просто потому, что он черно-белый и японский. Ты совершенно непоследовательна в своих умозаключениях. Это какое-то безумие, подумал вдруг я. Почему мы не говорим, к примеру, об упадке ритуального танца зулусов, или о мутациях водорослей во внутренних водоемах Урала, или о каком-либо другом предмете, выбранном наугад и не имеющем к нам ни малейшего отношения? Я имею право знать, кто он, кем бы он там ни оказался!..
Она сказала: Просто мне не хотелось, чтобы ты говорил первое, что придет тебе в голову, Людо. Существует вполне очевидная разница между человеком, работающим в рамках чисто технического ограничения временем, которые не подлежат контролю с его стороны, и человеком, который принимает все эти ограничения не задумываясь. А потому в полной его власти — отринуть эти рамки.
Она сказала: Возможно, ты просто не заметил, но я пыталась смотреть этот шедевр мирового кинематографа.
Я сказал: Так ты считаешь, что Пруст был бы лучше, если подпустить в его романы английского и немецкого, & тут она гневно сверкнула глазами, & я сказал: Почему мы не говорим о влиянии туризма на ритуальные танцы зулусов, почему бы тебе не проверить меня на знание пятидесяти столиц разных стран мира? Все это совершенно не относится к теме нашего разговора. Я имею право знать.
Она смотрела на меня, гневно сверкая глазами.
Я сказал: Хорошо, скажи мне вот что. Он тебя изнасиловал, да? (Всем этим деликатным выражениям я научился еще на коленях у матери.) В какой-то момент я вдруг с ужасом подумал, что именно так оно и было.
Она ответила: Нет.
Я сказал: Но тогда получается, что чем-то он тебе все же понравился. Должна же была быть в нем хоть КАКАЯ-ТО привлекательная черта.
Она сказала: Ну, это очень однобокий подход.
Я спросил: А какой еще есть подход?
Она сказала: В нашем обществе ценится, возможно, превыше всего, одна добродетель — переспать с тем, с кем не слишком хочется, но по доброй воле. И особенной добродетелью это считается у людей, которые не женаты.
Я спросил: Так значит, вот что ты сделала?
Она ответила: Просто из вежливости.
Дара речи я не потерял. Только спросил: Скажи, пожалуйста, что за слово только что сорвалось с твоего языка и как прикажешь это понимать?
Она сказала: В нашем обществе существует одно довольно странное табу. Люди не очень охотно обсуждают вещи, которые не слишком хорошо заканчиваются, — жизнь, любовь, какой-то разговор, да что угодно. Это называется этикетом, хорошим тоном. И это приводит к тому, что они начинают свою жизнь в неведении & боятся смотреть правде в глаза. & хотя я сама изначально считала это неправильным, неверным, но опасалась невзначай обидеть человека.
Я слышал это миллионы раз. И спросил: Ты что же, хочешь тем самым сказать, что тебе вообще НИЧЕГО не нравилось в этом человеке?
Она сказала: Как можно быть уверенной в том, чего не знаешь? И в том, что ты хочешь это узнать? Достаточно вспомнить Эдипа.
Я спросил: Не понимаю, чего ты боишься. Что я убью его или буду с ним спать?
Она ответила, вернее парировала: Ну, знаешь ли, будь я на твоем месте, то спать бы с ним не стала! И хватит об этом.