вспомню, зачем сюда приволокся, — подморгнул старик Кате.
— Нету девок! Уехали домой насовсем. Уже не вернутся никогда. Ну, а я только каталкой ласкать и голубить умею. Так что не доводи до греха. Ступай домой, покуда ветер не поднялся. Не умею долго базарить!
— Послушай баба, не кричи, может, мы с тобой столкуемся? Я только с виду квелый, зато в койке — горячий джигит. Не веришь? Да при такой жопе как у тебя, мой перец уже дымится! Пошли, не пожалеешь, милашка! — взял Катю за локоть. Та вырвала руку, с силой распахнула дверь и, взяв гостя за грудки, выкинула на площадку, обозвав козлом и бритым клопом, вернулась от порога, забыв закрыть дверь.
Женщина ругалась и смеялась над недавним гостем:
— Неужели девки даже его принимали у себя? Ничем не брезговали. Развалину привечали. Старую плесень облизывали! Фу, сучонки! — передергивает плечами баба.
— Катя! Ты кого там несешь по костям? Кто у тебя меж зубов застрял? — услышала внезапно и испуганно оглянулась.
В коридоре стоял Захарий — сторож магазина, давний приятель семьи. Он был первым, с кем познакомились Катя и Мишка, переехав в эту квартиру. Мужик первым пришел к ним. Поговорили, познакомились. И Захарий стал иногда навещать семью. То буханку хлеба принесет, еще совсем теплую, то пачку чая, а бывало, сунет Мишке конфету в рот, подсластить и сгладить горькую долю. Ничего не говорил пацану, чтоб не терзать детскую душу, лишь молча погладит по голове корявой, шершавой ладонью, вздохнет тяжко и, часто заморгав глазами, отойдет в сторону спешно, чтоб слова через край души не выскочили не спросясь.
Захария в доме любили все. Знали, что он любит собак и кошек, лечил их бездомных и больных, а потом приносил на склад, определял кошек на довольствие, потому на складах магазинов давно не водилось ни крыс, ни мышей. Зато кошки вольготно разгуливали по складам и магазинам, чувствуя себя полновластными хозяевами. Их отсюда никто не прогонял, не ругал и не обижал. Сначала к ним привыкли, а потом полюбили. Даже санкомиссии к ним не придирались, понимая, что от грызунов куда как больше вреда и болезней, чем от кошек.
Собаки помогали Захарию охранять магазин. Случалось, заснет сторож в подсобке, никто к магазину не подойди. Собачья свора такой перезвон поднимет, что не только Захарий, все жильцы домов просыпались от лая, воя и рычанья. Псы верно и преданно служили человеку, признав его единственным своим хозяином.
Захарий переставал навещать Катю, когда у той появлялись девки. Их он откровенно презирал и часто выговаривал бабе за то, что приютила шлюх. Но как только они уезжали на каникулы, мужик снова появлялся в семье и как ни в чем не бывало садился к столу на кухне, пил чай, общался с бабой, знал ее больше других, никогда не пренебрегал ею.
Вот и теперь, завидев Захария, Катя пришла на кухню, поставила греть чайник.
— Ты видел старика на костылях? Этот протезированный ежик с головой не дружит. Девок захотел. А потом ко мне стал клеиться, гнилой мухомор, пень корявый. Я его как подналадила, летел без оглядки мудило! Тоже мне, хахаль выискался, облезлый козел, мать его сука драная!
— Не кипи, Катюха! Чего дергаешься? Он давно ушел, а ты на взводе! Забудь! Зачем ругаешься? Ну, захотел человек в мужики воротиться памятью. Ведь это тоже нужно, дольше бы прожил. Ну не обломилось тут, найдет в другом месте и отведет душу. Теперь бабу сыскать легко можно… Но только не всем.
— А чего ты себе хозяйку не сыщешь? Ведь вот и квартира есть. И пенсию, и зарплату имеешь. Хватило бы на двоих с бабкой. Сколько ж в бобылях мучиться? Хоть теперь поживи без забот. Дети давно выросли, внуки школу заканчивают, а ты все один.
— Эх, Катя, бабку завсегда привесть можно. Хоть с деревни или с городу. Много раз мог бабным стать, да сердце ни к одной не лежит.
— Ты что? Озверел что ли? В твои то годы нешто про любови думать? Бабка для души, для тела тебе нужна. Обстирала б да приготовила, в квартире прибрала б…
— А коль эта постылость станет цельными днями на глазах моих крутиться, скажи мне, как такое пере-несть?
— Захарий, тебе с ней под венец не идти. А вот жизнь дожить в ухоженности, и все на том. Оно, глядишь и одиночество перестанет за душу грызть, хоть словом переброситесь. У тебя бедолаги уже и праздников нет. Вовсе одичал. Себя пожалей, ведь не молодой.
— Все верно, Катя, только не могу свою позабыть, Настеньку. И зачем она опрежь меня ушла на тот свет, сиротиной оставила. Я ее единую любил, голубку свою. Да вишь, не сберег. А без ней ништо не надо. Сам себе опротивел. Какая бабка нужна, коль и нынче зову свою женушку и плачу по ней. Никто кроме нее не нужен.
— Не убивай себя, не рви свое сердце, не поднять твою Настю, сколько не кричи. Пока жив, о жизни думай.
— Не хочу!
— Сколько лет прошло, как умерла она?
— Уж боле десятка. А как вспомню, ровно вчера все стряслось. И снова сердце в куски рвется, и никакое время ту беду не сгладит.
— А ты пытался сам?
— Ну, как же, конешно, на пятом году вдовства присоветовали мне бабенку, тоже одинокую, но бездетную. Мужик ее в Чечне погиб. Но вот и свели нас люди, каб две горести в радость единую обратились. Да не склеилось. Шибко души в горе задубели и пообморозились. Я совсем другой, чем ее мужик, а и у ней с Настей ничего общего. И готовит не так, и убирается не по-моему, короче, одно раздраженье получилось. Я только злей стал. Ну и ей не сахар. Промучились так-то вот с полгода и все скрипя зубами вкруг друг друга, все норовили обвыкнуться. Да как, коль душа не лежит. А как-то вертаюсь с работы, а на столе записка: «Прости! Я больше не могу. Ухожу насовсем. Знаю, искать не станешь. Мы не можем расстаться с памятью, а потому, полюбить в другой раз не дано».
— Ну и дура она! — не выдержала Катя.
— В обрат, хорошая баба! Все сама поняла.
— Жареный ее не клевал!
— Слушай, Кать, ты вон сколь перенесла, а почему с Хасаном не помиришься? Иль простить не могешь, иль кого другого на сердце держишь?
— Захарий! Ты о чем? Кто может в моей душе застрять после пережитого? Да и кому нужна калека? Теперь здоровые бабы поодиночке живут. На всех мужиков не хватает. А ты про меня завелся. О Хасане спрашиваешь? Да разве ты забыл, сколько мы с Мишкой пережили? Вот он теперь пришел, когда мы на ногах. Где ж раньше был? Ведь я в больнице еще лежала, а он уже по новой женился. Детей поделил! Разве это по-человечьи? Я не могла подняться, чтоб воды глотнуть. Куда уж другое. Мишка столько перенес, что на десяток мужиков с головой хватило б. Сыну мне не стоит объяснять ничего. Он все понимает.
— Но вы ж любились!
— Не моя в том вина, что все потеряно. Я не могла просить ни о чем, а навязываться и подавно не стала. Просила у Бога смерти, а Он дал жизнь. И даже лучше, чем у Хасана. Ни я прошу его вернуться ко мне, он просится. Да только не хуже тебя не могу забыть ничего. Да и Мишка не простит, все помнит.
— Эх-х, наша память. От ей едины слезы. Но ить не вырвать ее с души, не прогнать, как постылую жену. Так и мучаемся, как в капкане своей судьбы. Рад бы от него избавиться, ан нет, до смертушки в ем промучаемся и так помрем в горести, потому что не простив, сами уйдем непрощенными, — опустил человек голову. Катя поняла, в чей огород брошен камень, но спорить не стала.
— Пей чай, а то совсем остынет. Да торт поешь. Девчонка принесла, та, что с нами жила. Может невесткой станет. Глядишь, и я в бабки пробьюсь, если молодые в стардом не отправят меня.
— Закинь пустое брехать! Нынче ты, вовсе баба! Раней совсем плохая была. Теперь сама в доме справляешься, готовишь. Оно и Мишка путним человеком стал. Уважительный, заботливый, сердешный. Всегда со мной здоровкается. Не то, что другие олухи. Кем он нынче работает?
— В ревизионном управлении. Нынче начальником отдела назначили.
— А старшой где пристроился, твой Аслан?
— Недавно в горы Хасан отвез его. Овец будет пасти, свою отару. Уж и не знаю, удержится ли он там.
