Тыковка!
Ее глаза, прикованные к зеркалу заднего вида, увидели как пассажир заднего диванчика начал медленно наклоняться вперед, увидела как его распухший лоб приблизился к ее правому уху, словно a{ существо решило поведать ей какую-то тайну. Она увидела, как пухлые губы растянулись в стороны, обнажив острые бесцветные зубы в злобной, издевательской улыбке-гримасе. Именно с этого момента начался второй этап надлома сознания Джесси Барлингейм.
— Нет! — выкрикнул ее голос, визгливый и высокий, словно голос певца на пластинке, раскрученной до 78-ми оборотов. — Нет, пожалуйста, не надо! Это несправедливо!
— Джесси!
Смердящее дыхание существа было острым, словно тесак, и холодным, словно воздух в мясном холодильнике. — Нора! Джесси! Руфь! Джесси! Тыковка! Женушка! Джесси! Мамочка!
Ее выпученные глаза отметили, что длинное бледное лицо незнакомца теперь почти укуталось ее волосами, его скалящиеся в улыбке губы едва не целуют ее ухо, раз за разом повторяя туда свой великий драгоценный секрет: Джесси! Нора! Женушка! Тыковка! Джесси! Джесси! Джесси!
Перед ее глазами полыхнула ярчайшая вспышка, оставив на ее радужке большую темную дыру от пробившей навылет ее голову пули. Ее машина неудержимо неслась внутрь этой дыры и ее последней связной мыслью было: Не нужно было смотреть — я все-таки сожгла себе глаза.
После этого она потеряла сознание и повалилась лицом вперед на руль. Мерседес вильнул и врезался в одну из больших сосен, растущих здесь вдоль дороги и ремень крепко прижал ее поперек груди, дернув резко назад. Сила удара была такова, что будь ее мерседес выпущен чуть попозже, то в лицо ей наверняка бы ударила спасательная воздушная подушка. Мотор остался цел и даже не заглох старая добрая немецкая надежность доказала свое превосходство и на этот раз. Передний бампер и решетка радиатора сильно погнулись, капот сорвало с замка и он приоткрылся, но мотор продолжал работать, тихо урча сам по себе.
Еще примерно через пять минут, микрочип, соединенный с мотором, отметил, что температура мотора поднялась достаточно для того, чтобы можно было включить обогреватель. Установленные под приборной доской вентиляторы тихо заурчали. От удара Джесси привалилась к дверце со стороны водителя, с видом спящего ребенка, наконец уступившего сну и утихомирившемуся в дедушкином домике, что за холмом. В зеркале заднего вида можно было ясно разглядеть отражение заднего диванчика, залитого лунным светом и совершенно пустого.
Глава тридцать пятая
Все утро не прекращаясь шел снег — стояла сумеречная и мрачная погода, как нельзя лучше подходящая для занятия писательством — и когда луч солнца внезапно упал на клавиатуру Мака, Джесси удивленно вскинула голову и взглянула в окно, оторвавшись от своих мыслей. То, что она увидела в окне, не просто очаровало ее, ее душа наполнилась тихим водоворотом чувств, полузабытых и приятных, из числа тех, что она не испытывала вот уже много времени и не надеялась испытать в ближайшем (а может быть и в отдаленном) будущем. Главенствующим и всеподавляющим чувством была радость — глубокая, чистейшая радость, причины которой она едва ли могла сама себе объяснить.
Снегопад не прекратился — снег еще шел, хотя и значительно тише — однако яркое февральское солнце уже пробивалось сквозь просветы в облаках наверху, обращая шесть свежевыпавших на землю футов и парящие в воздухе снежинки в сверкающее бриллиантовое v`pqrbn белизны. Из окна открывался просторный вид на Восточный Портлендский парк, зрелище которого обычно одновременно завораживало Джесси и вселяло в ее душу покой, какое бы время года теперь не стояло; однако никогда раньше она не видал тут ничего подобного. Сочетание солнца и падающего снега обратило серый воздух над Каско Бэй в волшебный мир драгоценных переплетающихся радуг.
Если есть на свете миры снега и солнца, где подобная красота ежедневное дело, то как не сходят с ума от великолепия тамошние жители, которые видят это перед собой всегда, подумала она и улыбнулась своим мыслям.
Звук собственного смеха был настолько же поразительным для ее ушей, как и ощущение радости в сердце, но для того, чтобы понять в чем тут дело, ей потребовался всего миг: она не смеялась с прошлого октября. Все эти часы, проведенные ею на озере Кашвакамак (да и на любом другом озере), она именовала для себя как «мои трудные времена». Эта фраза говорила о многом, обо всех ее чувствах и ей этого было достаточно. Она видела это только так, как хотела и не желала менять устоявшийся порядок вещей.
И с тех пор ты ни разу не смеялась? Ни разу? Ни самого маленького разочка? Ты уверена в этом?
Ну не совершенно уверена, нет. Она допускала, что смеялась во сне — потому что только одному Богу известно, сколько раз она кричала во сне — но стоило только ей открыть глаза, как сразу все забывалось, словно стертое хорошей резинкой. Хотя и не сразу, потому что, например, в последний раз она помнила, как во сне тянулась левой рукой через свое тело за ключами в правый карман юбки с запахом и доставая их оттуда, посмеиваясь говорила в ветренную тьму, что теперь настало самое время, словно амебе, разделиться на много частей и дать тягу. А может быть это было наяву, она не могла припомнить точно. С тех пор она не смеялась.
— Последний раз тогда и больше ни разу, — пробормотала себе под нос Джесси. Вытащив из кармана рубашки пачку, она прикурила сигарету. Господи, достаточно было одной фразы, чтобы все вернулось, вот как оказывается все бывает — единственное, что обладало над нею подобной же силой, такой же полной и молниеносной, была песенка Марвина Гэя. Как-то раз она услышала Гэя когда ехала домой с одного из нескончаемых приемов у своего лечащего врача, составлявших в эту зиму основной кусок ее жизни и все мгновенно вспомнила, под эти сладкие, проникновенные завывания: «Все знают… в особенности вы, девушки…» Она тут же выключила радио, но ее уже била дрожь, крупная и непрекращающаяся, от которой стало невозможно держать в руках руль. Она припарковалась у обочины и дождалась, когда дрожь немного уляжется. Дрожь мало-помалу прошла, но той же ночью она проснулась на мокрой от пота подушке, бормоча одну и ту же фразу из «Ворона»: «Свидетеля, свидетеля». Насколько она успела в этом разобраться, у нее было шестеро свидетелей одного типа и около полумиллиона другого.
Глубоко затянувшись сигаретой, она выпустила три идеально ровных кольца и задумчиво проследила за тем, как они медленно поднимаются над приглушенно гудящим Маком.
Когда люди становились невыносимо глупыми или неприлично любопытными, чтобы спрашивать о случившемся с нею несчастье (что, кстати, позволило ей узнать, что в мире имеется гораздо больше глупых и лишенных вкуса людей, чем она раньше представляла себе), Джесси отвечала им, что большую часть из того, что случилось, просто не помнит. После трех допросов в полиции, она вызубрила приемлемую историю и с тех пор повторяла ее всем, и копам, и k~ano{rqrbs~yhl, и в том числе коллегам Джеральда, за одни лишь исключением. Единственным исключением был его компаньон Брендон Милерон. Ему она рассказала всю правду, отчасти потому, что нуждалась в помощи, а в основном потому, что Брендон оказался единственным, кто сумел понять большую часть того, что ей довелось испытать… и что она продолжает испытывать теперь. Он не стал терять время на выражение соболезнования и жалость, отчего с ним ей сразу же стало легко. Опыт прошедших месяцев показал ей, какой дешевкой оказывается жалость после того, как все осталось позади, отчего вся людская жалость в мире мигом перестала для нее стоить дешевле желтого проссанного отверстия в снегу.
Так или иначе репортеры и копы приняли ее теорию амнезии — и ту часть истории, которую, по ее словам, она смогла воскресить в памяти — и это было очень важно для нее, потому что избавило от бесконечных мук вынужденных подробностей. А почему бы и нет, ведь люди, перенесшие тяжелые физические и душевные травмы, часто загоняют свои воспоминания в самый далекий угол сознания; копы знают об этом гораздо лучше адвокатов, а сама Джесси знает об этом гораздо лучше и тех и других. Со времени прошлого октября она стала экспертом в области физических и душевных травм. Книги и статьи помогли ей найти удобоваримые причины для того, чтобы не говорить о том, о чем ей не хотелось говорить, хотя в личном плане ее легенда не очень помогала. Хотя может быть, у нее просто не хватило таланта придумать достаточно обтекаемую историю — при помощи которой она смогла бы четко и ясно объяснить всем, что испытывает прикованная к кровати наручниками женщина, на глазах у которой собака с аппетитом завтракает останками ее собственного мужа.
Она снова рассмеялась и опять удивилась себе — на этот раз ее смех был вполне обычным, громким и полнокровным. Кстати, что тут было смешного? Смешного, в действительности, было полно, хотя рассказать
