Трибьюн. С тех пор все ее логические умозаключения затрещали по швам, а потом и вовсе ушли в небытие, и виной этому были статьи о Раймонде Эндрю Джуберте, на некоторое время уверенно занявшие первые полосы полицейских хроник и судебных репортажей и долго совершавших по ним свой торжественный марш. И вот вчера… ровно через семь дней после того, как имя Джуберта впервые появилось в газетах, в колонках новостей графства…
В дверь постучали и первое же, что сделала она, это как обычно чуть-чуть пригнулась и сжалась от страха. Но потом страх ушел — немедленно, прежде чем она успела осознать его. Почти не успела осознать… но память осталась.
— Мэгги? Это ты?
— А кто же еще, мэм?
— Входи.
Меган Лэндис, экономка, которую Джесси наняла в декабре (когда по заказной почте прибыл ее первый чек за страховку), вошла в комнату с подносиком, на котором виднелся стакан молока. Одного только взгляда на стакан было достаточно для того, чтобы правая рука Джесси начала безбожно чесаться. Это случалось не всегда, но реакция эта была ей очень знакома. На сегодняшний день можно было радоваться хотя бы тому, что в руках почти прекратился тик и жутковатое ощущение «наживую снимаемой с кости кожи». И на том спасибо. Перед Рождеством она с ума сходила стараясь унять свои руки, когда она уже почти окончательно уверилась в том, что весь остаток жизни ей так и придется пить из пластиковых кружечек.
— Как сегодня ваша лапка? — поинтересовалась Мэгги, словно бы принимающая невыносимую чесотку в правой руке Джесси по каналу какой-то фантастической телепатии. Джесси вполне допускала и такую возможность. Иногда она находила, что вопросы Мэгги — и интуиция ее, дающая этим вопросам начало — кажутся несколько странноватыми и загадочными, но никогда раздражающими или излишне любопытными.
Рука, о которой шла речь, лежала в луче солнечного света, так испугала ее, поглощенную печатанием на своем Маке, затянутая в черную перчатку из какого-то полимера, продукта новейших космических технологий. По мнению Джесси эта ожоговая перчатка потому что именно так ее перчатка и называлась — была меньшим поражением в перспективе возможной крупной победы. Никогда она не испытывала особой радости по поводу перчатки, но никогда не стягивала ее с себя с омерзением и не отказывалась носить. Не испытывая особого чувства благодарности. После третьего сеанса пересадки кожи она уяснила для себя, что постепенное продвижение есть один из важнейших и вернейших способов жизни сохранить в себе разум.
— Неплохо, Мэгги.
Левая бровь Мэгги поднялась, замерев на высоте уровня «что-то мне не очень верится».
— Вот как? И это после того, как вы три часа слишком стучите тут по клавишам? Лично мои пальцы давно бы уже пели «Аве Мария».
— Все в порядке, Мэгги. Но неужели я просидела здесь уже?..
Она взглянула на свои наручные часики и убедилась в том, что это правда. Потом она взглянула на счетчик открытых документов в верхней колонке дисплея и обнаружила, что текущая страница пятая, открытая ею с того момента, как она впервые присела за Мак сразу после завтрака. Теперь наверняка уже было время ленча и самое странное, что состояние ее руки действительно не соответствовало spnbm~ поднятия левой брови Мэгги — ее правая лапка почти совсем не болела. Если нужно, она сможет посидеть за дисплеем еще час. И безо всяких пилюль.
И тем не менее она послушно взяла таблетку с подносика и запила ее молоком. Приканчивая молоко в стакане, она прочитала на дисплее последние строки из того, что только что напечатала на клавиатуре.
В тут ночь никто меня не нашел; я очнулась сама по себе на рассвете следующего дня. Двигатель в конце концов заглох, но в машине все еще было тепло. В лесу пели птицы и между деревьями я заметила озеро, ровное словно зеркало, от воды которого медленно поднимался туман. Зрелище было очень красивое, но в тот самый миг мне оно было ненавистно от всей души и с тех пор я не могу о нем вспоминать без дрожи. Можешь ты понять мое ощущение, Руфь? Я сама не могу до сих пор во всем разобраться, будь оно все проклято.
Мою руку жгло словно адским огнем — все, что осталось во мне от принятого аспирина, давно улетучилось — но несмотря на боль, я чувствовала невероятное умиротворение и благодать. Хотя и тут не все было в порядке. Что-то продолжало грызть меня изнутри. Что-то такое, о чем я успела позабыть. И моему мозгу, казалось, совершенно не хотелось об этом вспоминать. Но потом все разом воскресло в моей памяти. Я все вспомнила. Оно было на заднем сидении. Оно наклонилось надо мной и шептало мне на ухо имена всех моих внутренних голосов. Я подняла голову и посмотрела в зеркало заднего вида на заднее сидение — оно было пусто. Моя паника немного улеглась и потом я…
Курсор остановился на недописанной фразе и теперь пульсировал и мигал ожидающе. Казалось, что курсор манит ее, настойчиво приглашает двигаться вперед и внезапно Джесси вспомнилось стихотворение из чудесной маленькой книжки Кеннет Патчен. Книжка называлась Пусть так, а в стихотворении были следующие строчки: «Идем же с нами, о дитя, мы не причиним тебе вреда, иначе зачем мы скрываемся за деревьями у тропинок в самых темных уголках леса?»
Отличный вопрос, подумала Джесси и ее взгляд переместился с мерцающего дисплея на лицо Мэгги Лэндис. Энергичная ирландка очень нравилась Джесси, вызывая у нее осознанную симпатию — черт, она и без того была чертовски в долгу перед ней — но одного она не смогла бы простить даже Мэгги: если бы она заметила, что ирландка читает слова на экране Мака, то уже довольно скоро шагала бы вниз по Форест- авеню, с расчетом в кармане и премиальными и это случилось бы прежде, чем она успела сказать: Дорогая Руфь, наверно ты удивлена тем, что я решила написать тебе после всех этих лет.
Но Мэгги не думала подглядывать напечатанное на экране Мака; она рассматривала плавно склоняющуюся к западу равнину Восточного Прома и Каско Бэй, прямо в окне за компьютером. Солнце продолжало сиять, снег по-прежнему валил, хотя было ясно, что окончания снегопада недолго осталось ждать.
— Дьявол колотит свою жену, — заметила Мэгги.
— В каком смысле? — с улыбкой переспросила Джесси.
— Так говорила моя мать, когда солнце начинало светить раньше, чем прекращался снег.
Мэгги взглянул на нее немного смущенно и протянула руку за пустым стаканом. — Что на самом деле это значит, я не могу сказать.
Джесси кивнула. Смущение на лице Мэгги, казалось, было отражением какого-то другого чувства, более глубинного — по мнению Джесси, это была тревога. Некоторое время она не могла взять в толк, от чего Мэгги переживает такие сложные эмоции, но потом она поняла — причем ответ был настолько прост и лежал почти открыто на onbepumnqrh, отчего его можно было проглядеть. Причиной была, конечно же, улыбка хозяйки. Мэгги не привыкла видеть улыбку на губах Джесси. Ей захотелось уверить ирландку, что все в порядке, что ее улыбка совсем не означает то, что она вот-вот собирается выпрыгнуть из кресла, броситься на Мэгги и разорвать ей горло.
Вместо того, она сказала ей так:
— Моя мать говорила так: «Солнце не светит каждый день на одну и ту же собаку». Я тоже так и не поняла, что это значит.
Экономка больше не смотрела в сторону Мака, но теперь в ее взгляде виднелось ясное выражение приказания кончать работу: Пора вам оставить на время свою игрушку, миссус — вот что читалось в ее взгляде.
— Если вы теперь не съедите чего-нибудь, от таблеток вас начнет клонить в сон — эту медицину обязательно нужно чем-то покрыть сверху. Я приготовлю вам сэндвич, а на плите у меня как раз поспел горячий суп.
Суп и сэндвич — детская еда, обед, который дает вам мама, после того как вы пробегаете все утро по улице в день, когда школу отменили по причине норд-иста; вы хлебаете суп и мороз еще горит красными пятнами на ваших щеках. Перспективы самые радужные, и тем не менее…
— Я как раз хотела вздремнуть, Мэг.
Брови у Мэгги нахмурились и углы ее рта опустились вниз. Это самое выражение лица Джесси часто
