об этом кому-то еще она просто не решилась бы. Все это относилось к разряду того, где в неприкосновенности сохранялся, к примеру, ее отец, однажды настолько возбудившийся видом собственной малолетней дочери, что в день солнечного затмения решился извергнуть заряд собственной спермы на ее трусики. Или то как — вот уж действительно настоящая хохма — она была уверена в том, что от французского поцелуя можно понести ребеночка в горле.
Как бы там ни было, но в большом количестве случаев оказывается, что человеческое сознание реагирует на последствия тяжелой травмы точно так же, как кальмары реагируют на проявление опасности — все покрывается непроницаемой тьмой благословенных чернил. Ты помнишь, что что-то случилось, и что в тот день ты точно не предавалась приятной прогулке в парке, но на этом все заканчивается. Все остальное уходит в тень, утопает в чернилах. Очень многие жертвы трагедий и несчастных случаев говорили то же самое — изнасилованные, перенесшие автомобильные катастрофы, угодившие в западню пожара и забившиеся в чулан, чтобы там умереть и даже леди-парашютистка, чей парашют не раскрылся, и которая чудом спаслась, упав в большой сугроб, хотя и сильно покалечилась.
На что это похоже, когда ты стремительно приближаешься вниз к земле? — спрашивали леди- парашютистку. О чем вы думали, когда поняли, что парашют не раскрылся и уже не раскроется? На что у леди-парашютистки существовал один стереотипный ответ: Я помню, как меня толкнули в спину, помню как выдернулось кольцо, а дальше я опомнилась уже на носилках, на которых меня несли к машине скорой помощи и один врач рядом со мной все говорил, как сильно мне досталось. Все остальное в промежутке затянуто густым туманом. Мне кажется, что я молилась, но сказать наверняка не могу.
Хотя, сказать по правде, ты скорее всего все отлично помнишь, моя дорогая парашютистка, вяло подумала Джесси, просто не хочешь признаваться и врешь, точно так же как и я. Может быть твои причины очень похожи на мои. Потому что, насколько я сумела в этом разобраться, большая часть переживших несчастный случай, как правило потом врут или утаивают суть событий.
Может быть и так. Врут они или нет, факт того, что она отлично помнит часы, проведенные в прикованном состоянии к кровати, остается в ее случае фактом — вплоть до щелчка ключика в замке второго наручника и того леденящего душу мгновения, когда она увидела в зеркальце заднего вида чудовище, обратившегося из ночного гостя в ее доме, в пассажира заднего сидения мерседеса, она помнила все. Мгновения пережитого навещали ее днем и мерещились ночью, когда во сне она видела, как стакан с водой скользит мимо ее пальцев по наклоненной полке и разбивается об пол, когда бродячая псина игнорирует роскошный, хотя и остывший ужин на полу и забирается на кровать, чтобы отведать теплого мяса, когда скрывающийся в темном углу ночной гость спрашивает: Ты любишь меня, Тыковка? голосом ее отца и черви брызгают словно семенная жидкость из головки его возбужденного пениса.
Однако то, что она многое помнит и многое из того что помнит, каждую ночь и каждый день переживает заново, совсем не обязывало ее рассказывать об этом каждому встречному и поперечному, даже когда от жути воспоминаний на свету дня у нее выступал пот, а ночью сводило от крика горло. С прошлого октября она похудела на десять фунтов (тут она немного приукрасила действительность, на самом деле она похудела на все семнадцать), снова начала дымить как паровоз (полторы пачки в день, плюс смачный косяк размером со средних размеров сигару перед сном), весь ее распорядок дня и размеренность приема пищи пошли к черту, на ее голове появилось столько седины, что волосы стали попросту пепельными и не только на макушке, а по всей голове. Последнюю неприятность было исправить легче всего — разве не с этим она бесконечно боролась последние пять лет? — но у нее попросту не хватало сил позвонить в «Красотку» в Вестбрук и записаться к парикмахерше. А кроме того, для кого ей теперь наводить красоту? Неужели она уже настолько поправилась, чтобы устроить променад по нескольким местным барам для одиноких, чтобы удостовериться там в наличии стоящих парней?
А что, неплохая идея, сказала она себе. Кто-нибудь обязательно предложит мне выпить, какой-нибудь мужчина, я не стану возражать, а потом, пока мы будем ждать когда бармен принесет нам выпивку, я скажу ему, так, словно невзначай, что иногда мне по ночам снятся сны, в которых мой собственный отец кончает на меня, причем вместо спермы у него из члена лезут черви. После такого увлекательного разговора, он наверняка пригласит меня к себе домой минут через пять. Может быть он даже забудет спросить у меня справку о проверке на ВИЧ-инфекцию.
В середине ноября, когда полиция начала постепенно терять к ней интерес и пишущие о сексуальных похождениях газетные ангелы тоже (а ведь именно популярности она боялась более всего), она решила снова обратиться к Норе Каллиган, для того чтобы поискать у той психотерапевтической помощи. Быть может причиной этому была невеселая картина, в которой она видела себя сидящей взаперти в течение последующих двадцати или тридцати лет и источающей во все стороны ядовитые пары по мере загнивания организма. Что изменится в ее жизни, если она наконец решится сказать Норе, что на самом деле случилось с ней в тот знаменательный день затмения? И пошла ли по-другому жизнь той девушки, если бы она не вошла в ту ночь в кухню в Ньюворс Персонадж? Может быть ничего не изменилось бы, а lnfer быть, напротив, изменилось бы как раз многое.
Может быть все пошло бы совершенно по-другому.
Потому она набрала номер «Новое Сегодня» и «Новое Завтра», разношерстных агентств, с которыми Нора поддерживала неопределеннозапутанные деловые отношения и просто онемела от неожиданности, когда дама на регистрации сообщила ей, что Нора умерла от лейкемии год назад — от странной, медленной развивающегося вида болезни, успешно скрывающегося до времени на задворках ее лимфатической системы до тех пор, пока не оказалось уже слишком поздно что-либо предпринимать в плане лечения. Быть может Джесси согласится встретиться с Лаурель Стивенсон? — спросила ее дама на регистрации, но Джесси отлично помнила Лаурель — высокую, темноволосую и темноглазую красотку, обожавшую босоножки из ремешков на высокой тонкой шпильке и выглядящую так, словно от секса она могла получать удовольствие только в позиции «сверху». Она ответила даме на регистрации, что подумает на эту тему. И немедленно поставила крест на этой своей идее.
В течение трех месяцев после того, как она узнала о смерти Норы Каллиган, у нее случались неплохие дни (когда она просто испытывала необъяснимый страх) и плохие дни (когда она испытывала настоящий леденящий ужас, причем такой силы, что не решалась выйти не только из дому, но даже из комнаты) и только Брендон Милерон мог понять всю до конца историю Джесси Магот, ту, что она пережила на озере… но даже Брендон, как казалось, сомневался в самых отчаянно безумных аспектах этой истории. Он испытывал к ней искреннюю симпатию, но поверить все же не смог. По крайней мере, поначалу.
— Никаких жемчужных серег, — сообщил он ей сразу же после того, как она поведала ему о визите ночного гостя с длинным белым лицом. — И никаких отпечатков грязных подошв. По крайней мере, в письменном отчете полиции ничего подобного не отмечено.
Джесси пожала плечами и ничего не ответила. Она могла бы рассказать еще кое-что, но впечатление было такое, что безопасней было молчать. В течение многих недель, последовавших после ее бегства из собственного летнего домика, она отчаянно нуждалась в друге и Брендон пришелся тут как нельзя лучше ко двору. И ей совсем не хотелось пугать его и отдалять от себя разными сумасшедшими россказнями.
Потому что, кроме того, было и что-то еще, что-то совершенно простое и ясное, в чем Брендон был совершенно прав. Может быть ее ночной гость был просто соткан из лунного света, привиделся ей и только?
Мало-помалу она, казалось, убедила себя в этом, по крайней мере эта ее убежденность поддерживалась в ней в течение часов бодрствования, и так тянулось довольно долго. Ее космический ковбой стал чем-то вроде узоров Роршаха, только не чернильных на листке бумаги, а состоящим из игры ветренных теней и света, подкрепленных силой ее разыгравшегося болезненного воображения. Она ни в чем не обвиняла себя и ни за что не корила; напротив. Если бы не живость ее воображения, она никогда и ни за что не смогла бы представить, каким образом ей добыть стакан с водой… и даже добыв его, она не сумела бы выдумать трюк с соломинкой из журнальной рекламки. Нет, она ни в чем не винила свое воображения, вполне заслужившее право на пару-тройку галлюцинаций той бурной ночью, важнее было то, что она теперь знает, что той ночью она была в доме одна. Если выздоровление действительно берет откуданибудь начало, то определенно первым шагом тут бывает способность отделять вымысел от реальности и она была уверена в этом. В коечто из своих умозаключений она посвятила Брендона. Он улыбнулся ei, обнял ее и поцеловал в лоб, потом сказал, что она уверенно идет на поправку.
Но потом, в следующую же пятницу, на глаза ей попалась статья в местном новостном выпуске Геральд
