глупым.
Так она впервые оказалась в квартире Мостовых, вот в этом бессмысленно помпезном доме на Соколе, во дворе которого теперь, месяц спустя, беседовала с Виталием Витальевичем.
Но ответить на последний его вопрос – о Тининых планах относительно родов – ей было пока нечего.
– Подождите, Виталий Витальевич, – сказала Рената. – Давайте будем избавляться от неприятностей по мере их появления. До родов Тине еще три месяца. То есть, если все будет идти так как идет, в больницу ей надо будет лечь через два. Вот тогда и начнем ее уговаривать.
– Что бы я без вас делал, Рената! – покрутил головой Виталик. Он понимал, почему она не переходит на общение по имени, и, кажется, уважал ее за это, но сам все же сбивался иногда. – А сами вы до тех пор не родите? – опасливо поинтересовался он.
– Я рожу гораздо позже. Разве вы не видите? – удивилась Рената.
Ей казалось, что ее небольшое пузцо явно отличается от объемного Тининого живота.
– Да кто вас, женщин, разберет, – произнес Виталик. – С виду-то вроде так, а на самом деле, может, совсем наоборот.
– Вы лучше подумайте о том, чтобы переселить Тину за город, – вздохнув, сказала Рената. – Жить в городских облаках ей совершенно ни к чему.
Вообще-то ей совсем не хотелось говорить это Виталику, потому что она прекрасно представляла его реакцию. Конечно, он сразу предложит ей выехать за город вместе с Тиной, и отказаться будет невозможно – таково их соглашение.
Живя всю жизнь в Петербурге, который являлся для нее образцом города утонченного, Рената не мыслила для себя примитивной среды обитания. Ей и Москва-то казалась бесстильной, и уж совсем не горела она желанием засесть где-нибудь на новорусском хуторе. Но и не сказать Виталику то, что считала нужным сказать как врач, она тоже не могла.
– Да я ей сто раз за город предлагал, – поморщился Виталик. – У нас на Рублевке дом.
«Ну конечно, где же еще!» – подумала Рената.
– Но он ей не нравится, – добавил Виталик. – Видно, продать придется.
– Придумайте что-нибудь еще, – пожала плечами Рената. – Неужели Рублевка – единственный вариант дачной жизни?
– Дачной? – почему-то переспросил он. И задумчиво добавил: – Дачной – не единственный.
– В общем, подумайте, поговорите с Тиной, – сказала Рената. – До свидания, Виталий Витальевич.
В зеркало отъезжающего красненького «Ниссана» она еще некоторое время видела, как Мостовой задумчиво стоит рядом со своим автомобилем. Странной была его семейная жизнь! Хотя, может, и не странной… Ее странность объяснялась любовью, а любовь не имеет ведь общих правил и является исчерпывающим объяснением для самых невероятных жизненных перипетий. Это-то Рената знала точно.
Глава 11
– Нет, ну а все-таки, чем ваш Питер от нашей Москвы отличается?
Тина смотрела с интересом и даже с некоторым вызовом. Не то чтобы Рената считала ее глупой – по ее наблюдениям, Тине был присущ если не ум, то все же способность быстро усваивать чужие мысли и даже производить собственные, пусть и незамысловатые. Но объяснять ей вещи, в которых и сама не могла пока разобраться, Ренате все же не хотелось. К тому же у нее вызывало улыбку утверждение про «нашу Москву»: она уже знала, что Тина приехала в столицу пять лет назад из Белгорода, и даже не сама приехала, а Виталик привез, влюбившись в нее с первого взгляда во время какой-то своей деловой поездки.
Кажется, Тина заметила ее улыбку. Во всяком случае, она смутилась и сказала:
– А я за пять лет Москву очень даже полюбила. Есть в ней все-таки какая-то магия. Только вот я не понимаю, какая, потому у вас и спрашиваю.
– Я тем более этого не понимаю. И никакой особенной московской магии не чувствую.
– Это потому, что вы на окраине живете, – авторитетно заявила Тина. – Да и мы, собственно, тоже, хотя Сокол все-таки к центру поближе. Мне, конечно, Братцевский парк нравится, но все-таки это обыкновенная подмосковная деревня, больше ничего. А вот когда по Тверской гуляешь, то московский ритм сразу чувствуешь.
От этого ритма, а точнее, от напряжения, которое было буквально разлито в воздухе над Тверской, Рената чувствовала одну только усталость. Неторопливый стиль питерской жизни, к которому она привыкла, вступал с постоянной московской спешкой в резкий контраст. Притом она не стала бы утверждать, что в привычной ей петербургской неторопливости было что-то провинциальное. Различие между Петербургом и Москвой заключалось не в провинциальности и столичности, а в чем-то другом, но в чем, Рената определить не могла.
Сейчас они как раз сидели на Тверской. Не на самой улице, конечно, а в салоне красоты, который находился на втором этаже одного из ее домов.
Дома эти производили на Ренату угнетающее впечатление. На Невском дом подобного рода, то есть выстроенный в духе державного сталинского пафоса, был только один – тот самый, в котором жил когда-то ее жених Коля. Тверская же почти вся состояла из таких вот домов, в которых если и был стиль, то он казался Ренате вульгарным. Да и вся Москва казалась ей вульгарной – пожалуй, это было главное качество этого города.
В салон красоты на Тверской заманила Ренату Тина, самой ей в голову не пришло бы сюда зайти. Она не то чтобы стеснялась заведений, от которых за версту веяло непомерной дороговизной, но не считала нужным пользоваться их услугами. Зачем платить за маникюр вдесятеро против того, что он в действительности стоит? Да и инстинкт, тот самый инстинкт заботы о будущем ребенке, не давал Ренате совершать глупые поступки, каким являлось бессмысленное выбрасывание денег.
Тина же, насколько она успела заметить, в заботах о своем будущем ребенке следовала не инстинкту, а любой внешней воле, более сильной, чем у нее. Прежде это была воля ее так называемого наставника, теперь вот – Ренатина.
Иногда Ренате казалось, что это правильно. Или, по крайней мере, гораздо менее трудно, чем во всем полагаться только на себя. Но что толку было размышлять об этом? Все равно, кроме себя, полагаться ей было не на кого, и не только сейчас, а всю жизнь, так что это стало у нее даже больше, чем просто привычкой.
Ренатин маникюр давно был готов, но ей пришлось ждать, пока завершится бесконечная процедура наращивания Тининых ногтей и украшения их стразами и какими-то разноцветными разводами; именно для этого Тина пришла в салон и проводила здесь уже не первый час кряду.
Рената листала дамский журнал, пила желтый чай и при этом злилась на себя так, словно не сидела в дорогом, сверкающем зеркалами помещении, где вокруг нее плясали услужливые и улыбчивые девицы, а переживала бог весть какое унижение.
Собственно, она могла в любую минуту встать и уйти, но они с Тиной собирались после салона ехать на очередное обследование в клинику, где та наблюдалась, поэтому приходилось ждать.
Можно было также и погулять, пока Тина возилась с ногтями, но после того как ночной дождь сменился утренним ноябрьским морозцем, тротуары превратились в сплошной каток. Выйти на улицу и побродить по этому катку, коротая время, Рената считала опасным. Да и не любила она гулять без цели.
Тина между тем была уверена, что Рената получает от посещения салона сплошное удовольствие.
– Зря вы не захотели тоже ногти нарастить, – говорила она, любуясь узорами на уже обработанной левой руке, пока мастерица разрисовывала ей правую. – Дело даже не в том, что это модно. А просто очень необычное ощущение. Рука как будто бы не своя, даже голову почесать как-то не хочется. Знаете, это так странно! Я, помню, в первый раз долго не могла привыкнуть. Зато с такими ногтями как-то иначе себя чувствуешь, по-новому как-то. А в нашем с вами положении это важно.
От этого философствования на тему ногтей можно было сойти с ума.
«Кто, интересно, все-таки это придумал – без царя в голове? – изнывая от Тининой болтовни, думала Рената. – Надо же было так догадаться! Ничего точнее про нее не скажешь».
Наконец Тинин маникюр был готов.
