— О том и речь. Идем.
Поднимаясь по лестнице, я перекатываю на языке непонятное слово «моцарелла», встреченное на пачке с чипсами. «Очеловечиваться тоже нужно потихоньку», - сказал Галилей, докупив к моему коньяку пару литров пива. Мне смешно. Я прыгаю через ступеньки и ору:
— Моцарелла! Де пута мадре! Ну, мы сейчас посмотрим, мы поглядим и оценим!! Кульверстукас!
…И сталкиваюсь глазами с хрупкой девушкой удивительной красоты. Она берет у меня пакет с бутылками, отступает вглубь квартиры и говорит:
— Проходите, мальчики.
Оооо, мои бедные больные нервы. Голос — как шелест сырых листьев, мягкий, глубокий, и тихий.
— А кто такой Кульверстукас? — кричит сзади Галилей. Ему хорошо, он уже почти привык.
— Кульверстукас — это Чебурашка, — отвечает девушка и протягивает мне узкую ладонь. — Я — Алиса.
— Моцарелла… — выдыхаю я, убитый, закопанный и с потрохами съеденный бездомными псами.
Галилей ржет.
Следующие четыре часа меня прёт. Я вспоминаю самые смешные анекдоты, ору до хрипоты свои песни и в два голоса — по-русски и по-английски — спорю о творчестве Хемингуэя. Галилей сидит у Алисы за спиной и по-хозяйски похлопывает ее по заднице.
Задница у нее обалденная. Я понимаю, что Алиса заберет мозги не только у Галилея, а у всего нашего раскопа вместе с трижды разведенным дядей Сережей. И мне даже не жаль.
Мы сидим на полу в кухне — никакой мебели, не считая кровати, в квартире нет. Лампочек в люстре тоже нет. Свечка на плите слепит глаза, но я все равно вижу Алису — она будто очерчена живыми электрическими искрами.
Мы пьём пиво. Мы пьём коньяк, закусывая салатом. Мы снова пьём пиво, а потом Галилей бежит за портвейном, и мы с Алисой остаемся вдвоем.
Я молчу. Она молчит. Под окном орут коты, и я мысленно прошу их орать погромче.
— Знаешь, а ты умнее, чем пытаешься казаться, — говорит Алиса.
И я начинаю рассказывать ей про Галилея. Я вру, как я рад, что у меня есть такой замечательный друг, как приятно говорить с ним о жизни, как прекрасно он замешивает портвейн с кока-колой.
— Подожди, — говорит Алиса. — Расскажи о себе.
Черт!
— Помнишь, как в космос запускали Белку и Стрелку?
— Читала. А что?
— До них было еще несколько собак. До собак — поросята. А до поросят — морские свинки и крысы.
— Интересно. Ты это к чему?
— Когда все уже было готово для запуска собак, ученые провели несколько пробных полетов. Была одна псина… Её научили открывать зубами контейнеры с пищей, и сутки держали голодной. Предположили, что, занятая едой, она будет меньше беспокоиться. Когда собака оказалась в космосе, она начала жрать…
— …
— Жрать и жрать. Наедаться впрок. А самое смешное в том, что в тот раз отрабатывали только стартовые системы. Когда были сделаны все необходимые замеры, когда собака сделала несколько витков вокруг земли и съела все, что было, подача воздуха прекратилась.
— …
— А самое интересное — даже если собака каким-то образом знала бы, что воздуха ей не хватит даже на час, она все равно съела бы всю пищу в контейнерах. Она была голодной, и ей важно было поесть.
— …
— Я как та собака в космосе. Хочу насытиться, чувствую ощущение полета, и знаю, что всё, чем бы я ни занимался в эти последние полчаса, не имеет теперь никакого смысла.
— …
— Эй! — орет Галилей из прихожей. — Хватит забивать голову всякой кинологической хернёй. Я ПРИНЕС ПОРТВЕЙН!
Проходит несколько дней. Галилей все время пропадает у Алисы. Я уже начинаю забывать, как выглядит мой собутыльник, но все ещё рад за него.
Спустя несколько дней вынужденного одиночества я убираю в комнате, делаю перестановку мебели, пристраиваю Таксу к сердобольной соседке и чиню Настеньке утюг.
Этим утюгом она вечером бьет Пачину по голове за какую-то провинность, и я ощущаю чувство причастности.
Никаких новостей от Галилея по-прежнему нет. Я потихоньку познаю радость самоспаивания. Неделя подходит к концу. Неужели обломается и великая пятничная традиция? Вместе со Стирминатором, портвейн-колой и концертами для самих себя? Нет, в такой подрыв устоев верить не хочется.
И Галилей оправдывает мои надежды — он заваливается ко мне в пятницу с пачкой пельменей. Пельмени дешевые, и их много, а в сумке у Галилея копит пену баклашка с пивом — я чувствую ее желудком. По спине пробегают холодные мурашки, я иду в комнату за гитарой, и внутри у меня все ликует.
Галилей тем временем ставит на огонь кастрюльку с водой. Нет. Почти ничего в нем не изменилось — он такой же рыхлый и добродушный. Я рад, что он здесь, потому что это означает, что сегодня ночью я засну спокойно.
Галилей пробегает по струнам своими жирными пальцами, похожими на маленькие сосиски, и настаивает гитару чуть лучше, чем я. Он делает так всегда, и смысл здесь даже не в правильной настройке — ему необходимо немного поиграть с гитарой, прежде чем начать играть на ней. Он развлекается с инструментом, как с маленьким ребенком — хлопает по лакированному заду, гладит гриф, чешет за колками… Дома у него древнее чудовище Звенигородского, трижды проклятого музами комбината, и от вида моей красавицы Галилей просто балдеет. Впрочем, его инструмент все равно звучит лучше моего — по неизвестным причинам. Галилей говорит, что гитару нужно любить. Я думаю, он прав. Я ненавижу гитару, за железную простоту ее звуков, за три блатных аккорда, которые знакомы всем, и на которых, как назло, строятся самые лучшие песни. Я люблю человеческий голос, который с самыми простыми аккордами может звучать совершенно по-разному. Наверное, именно поэтому пою я лучше Галилея, а он играет лучше меня.
Вместе мы — идеальная пара.
Интересно, как сюда впишется Алиса?
