Петербургские письма

это будет лишь во благо.

Мне весьма забавен наш иезуитический спор; по сему поводу, так же как и по многим другим, я стараюсь, сколь возможно, дер­жаться подальше от всяческого фанатизма и утрированных идей. Повторю тебе по латыни то, что говорил на французском нашему приятелю X.: tantum contende in republica quantum probari tuis civibus possis [120] Платон¹ сказал это, а Цицерон подтвердил. Я охотно следую за ними, и если бы был министром там, где на­ция против иезуитов, то не посоветовал бы монарху возвращать 'их, несмотря на всю свою к ним приверженность. Но что есть на­ция? Это, любезный друг, монарх и аристократия. Голоса надобно взвешивать, а не считать. Не знаю, сколько у тебя слуг, но если их даже пятьдесят, то я взял бы на себя смелость оценить все эти голоса вместе взятые несколько менее, чем один твой. Именно выс­шие сословия поддерживают охранительные принципы и здравые государственные идеи. В отношении блага отечества сотня гену­эзских лавочников значит для меня меньше, чем один дом Бринь- оль². Я никогда не говорил, что без иезуитов не обойтись, я лишь полагаю их в высшей степени полезными как для политики, так и для богословия. Если какой-либо другой орден может заменить и даже превзойти их, это было бы прекрасно, но мне что-то не приходит на ум ничего подобного. <. .)

<...) повторяю, если бы не дети, ничто не могло бы заставить меня заниматься делами. Уже пришел такой возраст, когда надо отдыхать и думать о том расчете, про который ты мне столь кста­ти написал. Я не знаю, что такое жизнь мошенника, ибо никогда оным не был, но жизнь честного человека — прескверная вещь. Сколь мало людей, чье пребывание на сей планете ознаменова­лось делами воистину добрыми и полезными! Я преклоняюсь перед тем, про кого можно сказать: «Pertransivit benefaciendo» [121]; кто мог наставлять, утешать и поддерживать; кто принес великие жертвы во благо других, скрываясь от мира и ничего не ожидая от него. Но если говорить про обычных людей, сколькие из тысячи 'могут спросить себя без ужаса: «Что я сделал в этом мире? Про­двинул ли я хоть в чем-нибудь общее дело, и останется ли после меня более доброго, нежели злого?» <. .)

Сен-Реаль, Алексис Више, де — кавалер. Муж сестры Ж. де Местра Анны Марии. Автор книги «История испанского заговора против Венеции».

1 Платон (428/427—348/347 до н. э.)—греческий философ.

2 Дом Бриньоль (Бриньоле) — знатный генуэзский род (XIII—XVIII вв.). Маркиз Антонио де Бриньоле был участником Венского Конгресса.

206. ГРАФУ де ВАЛЕЗУ

15 (27) ЯНВАРЯ 1817 г.

<...) 6/18 сего месяца имели мы случай видеть блестящую це­ремонию освящения вод и последующий парад, в котором участво­вало всего лишь 36.000 солдат. Мы смотрели из знакомого Ваше­му Превосходительству «Фонарика». Уже во второй раз допускают нас 9 оный, и потому избавлены мы были от обязанности свиде­тельствовать почтение свое обеим Императрицам, занимавшим большой балкон, выходящий на Неву. Красота войск, точность и равномерность их движений не имеют равных себе во всем свете. Это механизм, словно бы приводимый в движение невидимыми ко­лесами. Особенно поразительна кавалерия; кажется, будто лошади обрели разум, утраченный людьми. Вернее, это кентавры, движи­мые единой волей. Восхитительное зрелище являли собой на ши­рокой площади сии как бы танцующие каре, которые то вдруг рас­ходились в разные стороны, то поворачивались с нарастающей скоростью вокруг воображаемой оси, ни на мгновение не нарушая математической строгости линий.

Как и все дела человеческие, таковое совершенство имеет свои недостатки. Во-первых, частое повторение, длительность и суро­вость учений истощают силы людей, особливо в здешнем климате. Как рассказывал мне один весьма осведомленный эскулап, только от того, что по-итальянски называется strapazzo[122], ежегодно в од­ной только гвардии умирает 3.000 человек. Во-вторых, офицер, не столь крепкий, как солдат, должен быть доволен уже тем, что вы­держивает тяготы своего ремесла. После учений он кидается на постель и спит, дабы вечером у него хватило сил для танцев. Та­ким образом, тут и речи не может быть о каких-либо серьезных занятиях, и, следовательно, военная служба является силою, по­стоянно принижающей человека во цвете лет.

Вот, г-н Граф, все pro и contra[123] сей механистической систе­мы. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы сказать, что при виде таких воинских представлени: меня всегда удручают две весьма сожалительные идеи. Первая та, что военное искусство есть единственное из всех прочих, где усовершенствования служат лишь во зло роду человеческому, не принося никакой пользу ни одной нации. Ежели не существовало бы бомб, дрались бы и без бомб; не было бы пушек, дрались бы без пушек. К чему все сии изобре­тения, коль скоро они сразу же становятся всеобщим достоянием? Лучше пользоваться существующими средствами, раз они уже есть, и унес бы сам дъявол всех этих изобретателей новых спосо­бов убийства!

Второе мое соображение касается ужасающего увеличения во­енного сословия во всей Европе. Генрих IV¹, настигнутый смертию среди великих приготовлений, имел 30.000 солдат. Через сто лет у Петра I было не больше сего. Екатерина содержала 80.000, а теперь у ее внука уже миллион. Куда мы идем? Пожираются все доводы, падают все правительства. Впрочем, здесь опасность меньше, чем где-либо в ином месте. Но не буду выходить за пределы, положенные для письма.

Мне приятно, что подробности, кои имел я честь сообщить Ва­шему Превосходительству касательно военных колоний, заинтере­совали Его Величество. У меня есть все основания полагать, что

Император продолжит осуществление сего великого и плодотвор­ного замысла, который восходит к римлянам, как свидетельствуют о том первоначальные названия наших городов: Colonia Ubiorum (Кельн), Colonia Agrippina (Женева) и т. д. Первый опыт в Рос­сии оказался неудачным; надо было перевезти тысячу крестьян в отдаленную губернию, дабы освободить место для военных по­селенцев. Но те люди, коим была поручена болезненная сия опе­рация, принялись за дело столь неловко, что по меньшей мере по­ловина несчастных крестьян умерла еще в пути. Прознавший о сем И?лператор сделал все возможное для оставшихся в живых, и, по­лагаю, именно после сего принял он исключительно ту методу, о которой я уже писал вам, а именно — соединять вместе солдат и крестьян.

Перевозка сих последних с места на место есть величайшая жестокость, ибо человек воистину подобен растению и его нельзя безболезненно вырывать из родной почвы, особливо если совер­шается сие столь скоропостижно. В остальном Император дей­ствует по праву обыкновенного землевладельца, но, если я не ошибаюсь, именно это право и будет одним из первых отменено или преобразовано.

Вообще же уважение к человеческой плоти и хотя бы какая-то умеренность в обращении с людьми, опасение навредить им — все это еще нельзя почитать вполне укоренившимся в России; однако двери Зимнего Дворца широко для сего раскрыты, а ведь именно оттуда все распространяется и по другим местам.

Не бывает стран, не подверженных никаким превратностям; здесь наиболее страшны следующие: 1. полное нарушение сораз­мерности между гражданским и военным сословием, что может завести очень далеко; 2. опасность освобождения, произведенного слабым человеческим разумением, а не так, как у нас, через по­средство естественного течения событий, то есть от Бога; 3. опас­ность религиозной революции, замышляемой протестантами и ил­люминатами², которые почти открыто поднимают голову, прикры­ваясь маской вселенского христианства. <. .)

Генрих IV (1553—1610)—король Наварры (с 1562) и Франции (с 1594). Убит фанатиком.

² Иллюминаты (просвещенные) — под этим названием известны четыре об­щества, но по преимуществу оно относится к основанному баварским профес­сором Вейсгауптом 1776). Оно должно было бороться с суеверием и невеже­ством, а целью его была замена христианства деизмом и монархии — республи­кой, о чем сообщалось лишь немногим посвященным.

207. ГРАФУ де ВАЛЕЗУ

23 ЯНВАРЯ (4 ФЕВРАЛЯ) 1817 г.

<. .) Присовокуплю несколько мыслей, которые я не мог до­верить здешней почте. <. .) Когда приходится иметь дело с этой страной, тем паче в случаях особливой важности, надобно посто­янно повторять одно и то же: чин, чин, чин и ни на минуту о сем не забывать. Мы